— Что с ним делать будем, лейтенант? — спросил Костя Арабаджи, который не разделял этого восторга. На пленного он смотрел с ненавистью.
— Пойду доложусь, — ответил Гасовский. — Как начальство скажет…
Но он не спешил. Провоевав на суше около месяца, Гасовский уже знал, что на войне спешить не следует. Пусть все идет своим порядком. Дело сделано. Они заслужили отдых. Разве не так?
Уже совсем рассвело, когда они доели кашу. Теперь можно было идти на НП, связаться со штабом полка. Самое время…
Гасовский поднялся, притушил носком ботинка окурок, одернул китель. Он был свеженький, как огурчик. Нечаева отозвал в сторону и велел разобрать один из трофейных пулеметов.
— Спрячь его подальше, — сказал Гасовский. — Иначе его у нас отберут. Скажут: зачем вам два? Слишком жирно.
— А зачем ему лежать без дела? — спросил Нечаев.
— Ты, я вижу, добренький… — певуче произнес Гасовский. — Я не собираюсь таскать каштаны из огня для других, понял? Вот так–то, мой юный друг. Полковник что сказал? «Добудете — ваши будут». Ты что, не слышал?
Нечаев промолчал. Приказы не обсуждают. Даже такие, которые тебе не по душе.
— Так–то будет лучше… — сказал Гасовский. — Этот пулеметик нам еще пригодится. Чует мое сердце.
С батальонного НП Гасовский вернулся через час. Фуражка как–то особенно лихо сидела на его голове.
— Ну, братцы, дела–делишки… — сказал он. — Я только что говорил с Кортиком. Во–первых, благодарит от лица службы. Во–вторых, приказал лично доставить пленного в штаб. Костя, Нечай… Пойдете со мной. Есть вопросы? Предложения? В таком случае, принято единогласно.
— Охота была… — пробормотал Костя Арабаджи. Ему совсем не улыбалось топать в штаб. Сейчас бы завалиться.
— Машину за нами уже выслали, — сказал Гасовский.
— Машину? — Костя встрепенулся, расправил плечи. — Тогда другое дело.
— Вот так–то, мой юный друг, — усмехнулся Гасовский. — За нами уже машины посылают. Яков, а как твой крестник?
— Лежит…
Румын сверкал глазами.
Когда Гасовский подошел к нему, пленный разразился отборной бранью. Но Гасовский прикрикнул на него порумынски, и тот, смирившись со своим положением, дал себя уложить на полуторку и повернуть лицом вниз.
До штаба полка было близко. Штаб помещался в чистой мазанке на краю села. Окна мазанки были занавешены солдатскими одеялами, на столе чадила керосиновая лампа. Видимо, там бодрствовали всю ночь и не заметили, что уже настало утро.
Из–за пестрой ситцевой занавески появился полковник и без интереса, скорее по необходимости, посмотрел на пленного. Что скажет этот губастый офицерик, который едва держится на ногах?
— Придется подождать переводчика.
— Разрешите мне… — Гасовский шагнул к столу.
— Вот как! Ну что ж, давай переводи… — согласился полковник. И уже отрывисто спросил: — Фамилия, звание…
Гасовский быстро перевел и, выслушав ответ пленного, отчеканил:
— Никулеску… Двадцать четыре года… Сублокотинент[2]. Кавалер ордена «Румынская корона»…
Как только Гасовский произнес его имя и звание, пленный гордо вскинул небритый подбородок.
— Кавалер?.. — переспросил полковник и трахнул кулаком по столешнице. — Стоять смир–рна!..
Пленный вздрогнул и побледнел.
— Пусть рассказывает, — устало произнес полковник. — Все…
Лицо пленного потно залоснилось. Он заговорил быстро, торопливо. Гасовский едва поспевал переводить.
— Он говорит, что их полк участвует в боях с самого начала войны… Он говорит, что сюда они прибыли двадцать пятого. Перед выступлением на фронт полк был переукомплектован. Прибыло пополнение. Но он говорит, что восполнить потери, которые они понесли в районе Петерсталя, так и не удалось… Были уничтожены целые роты. Во втором батальоне осталось восемьдесят человек. Майор Маринеску застрелился. Он говорит, что у офицеров препаршивое настроение. Они потеряли надежду, что Одесса будет ими когда–нибудь взята…
— А он у тебя болтливый, — сказал полковник. — Переведи ему, что если он собирается лгать…
Гасовский перевел.
— Божится, что говорит правду. Готов присягнуть… Спрашивает, что ему будет…
— В живых останется, можешь его обрадовать. Для него война уже кончилась. Кстати, кто там у них командует армией?
— Корпусной генерал–адъютант Якобич, — Гасовский перевел ответ пленного.
— Ладно, можешь его увести, — полковник устало махнул рукой.
Несколько ночей они ползали по передовой, засекая огневые точки противника, присматриваясь и прислушиваясь к тому, что творится во вражеских окопах. Нечаев, правда, ничего не понимал, ни единого слова, но Гасовский, державший ухо востро, радовался. Он слушал внимательно, впитывая в себя чужие слова, обрывки фраз… О чем говорят солдаты? Известно о чем. О доме, об урожае, о детях… А потом тихо ругают промеж себя какого–то сержант–мажора и шепотом, поминутно озираясь, поносят командира роты… А Гасовскому только это и надо.
Он подползал к румынским окопам совсем близко, и когда кто–нибудь говорил ему: «Смотри, доиграешься…», беспечно пожимал высокими плечами. Нечего учить его уму–разуму. Что, рискованно? Но на войне иначе нельзя. Кашевара, который передовой и не нюхал, и то, говорят, убило во время бомбежки. Так что дело не в этом. «Была бы только ночка, да ночка потемней», как поется в песне.
В одну из таких темных ночей, когда они, вдоволь наслушавшись чужих разговоров, уже собирались отползти от вражеских окопов, Гасовскому попалась на глаза жухлая газета, в которую был завернут солдатский ботинок, Костя Арабаджи пнул его ногой, а Гасовский нагнулся и, вытряхнув из газеты ботинок, разгладил ее и спрятал, чтобы просмотреть на досуге. И надо же было случиться, чтобы именно в этой газете оказался датированный 19 августа декрет самого Антонеску об установлении румынской администрации на временно оккупированной территории между Днестром и Бугом.
Утром, развернув газету, Гасовский прочел:
«Мы, генерал Ион Антонеску, верховный главнокомандующий армией, постановляем…»
Декрет состоял из восьми параграфов, которые должны были, очевидно, навечно закрепить на захваченных землях новый порядок.
— Чиновники, назначенные на работу в Транснистрию, — медленно перевел Гасовский, — будут получать двойное жалованье в леях и жалованье в марках…
— Транснистрия? А что это за страна такая? — спросил Костя Арабаджи. — В первый раз слышу…
— Ты, мой юный друг, стоишь на ней обеими ногами, — сказал Гасовский. И повернулся к Нечаеву, вычерчивавшему кроки. — У тебя все готово?
— Почти.
Цветные овалы и полукружия густо лежали на толстой чертежной бумаге. Окопы, огневые точки, пулеметные гнезда… Нечаев приложил к бумаге линейку и провел карандашом жирную черту.
— А у тебя, Нечай, получается… Художественная картинка, — сказал Гасовский и выпрямился. — Ребятки, я забыл предупредить. Наведите глянец. Батя просил, чтобы мы все явились. Приведи, говорит, своих чертей…
Батей и Хозяином Гасовский называл командира полка.
— Всех? — удивился Костя Арабаджи. — А зачем?
— Наверно, наградить тебя хочет, — ответил Гасовский. — Тебе медаль или орден?
— Лучше орден, — Костя вздохнул и зажмурился, как бы ослепленный лучами Красной Звезды, которая возникла перед его глазами. Ему бы хоть одну звездочку!.. Красную, чтобы носить ее на малиновой суконке… Он представил себе, как разгуливает с орденом на фланелевке по Примбулю, как на него «с интересом» заглядываются девчата, и снова вздохнул, понимая, что этой мечте не так–то просто сбыться. Он, Костя, не был так наивен, чтобы предполагать, будто сам Михаил Иванович Калинин знает в Кремле о его подвигах. Да и то, какие же ото подвиги? Ну, ходил в разведку… Другие воевали не хуже.
Но он не был против того, чтобы и ему привалило счастье.
— Даю двадцать минут, — сказал Гасовский. — Стрижка, то да се. Эйн, цвей, дрей…
Сам он был чисто, до сизости выбрит, и его ботинки сияли.
