— Зачем?

— Видите ли… — редактор замялся. — Он, надо вам знать, школьный учитель, историю преподает. Интереснейший человек, но в прошлом… Давно это было. Словом, некоторое время он был даже басмачом. Заблуждался, сам–то он из бедняков. У нас очень сильны были религиозные предрассудки… С тех пор, правда, за ним ничего такого не замечалось. Я бы даже сказал, что он полностью искупил свою вину. Кроме того, он трех сыновей отправил в армию. И все–таки… Придумали мы ему псевдоним. Как говорят у вас: перекрестили…

— А он… не обиделся? — спросил Мещеряк.

— Не знаю… Думаю, что нет. Продолжает нам писать. Про Хорезм я ему сам заказал. Дело в том, что все эвакуированные оседают в нашем городе. Боятся дальше ехать — туда ведь только пароходы ходят. А у нас с жильем совсем плохо. И с продуктами. И до войны мы жили на привозном картофеле. А в низовьях полным–полно продуктов. На пристанях Чалыш, Турткуль, Ходжейли, поверите, до сих пор в магазинах продают папиросы. Настоящие, довоенные, мне их самому привозят, — он протянул Мещеряку пачку «Беломора». — Вот… А про маш и рис я уже не говорю. Там его сколько угодно, тогда как у нас на рынке за килограмм рису просят сто рублей… Поэтому–то я и попросил старика написать. Для нас это очень важно.

— Я хотел бы с ним встретиться. Он в какой школе работает? — спросил Мещеряк.

— У них там госпиталь… Да и каникулы еще не кончились, — ответил редактор. — Вы лучше к нему домой зайдите. Адрес? Мы вам его дадим. Старик близко живет, за переездом.

— Вот уж не думал, что когда–нибудь увижу живого басмача… — задумчиво произнес Мещеряк.

— Бывшего басмача, — поправил его редактор. — Он порвал с Ачил–беком еще до того, как тот ушел за границу. Сам явился. С повинной. Я наводил справки, за ним ничего не числится.

Мещеряк закусил губу. Как же так? За человеком «ничего не числится», он работает, отправляет сыновей на фронт, а его настоящую фамилию все еще не рискуют произвести…

И это в общем–то добрые, благожелательные люди, которые отлично помнят изречение великого Саади, писавшего, что «из всех даров мира остается только доброе имя, и несчастен тот, кто не оставит даже этого». Перелистывая подшивки, Мещеряк натыкался на это изречение несколько раз.

Между тем редактор поднялся из–за стола и, оставив Мещеряка в кабинете, вышел в смежную комнату. Вернулся он уже с бумажкой, на которой был записан адрес. Шарифиддин Усманов. Марийская, 12.

Мещеряк поблагодарил. Потом, прощаясь, спросил:

— А что же этот Ачил–бек? Не появлялся больше?..

— Недавно прошел слух, будто бы его снова видели, — ответил редактор, хлопая себя по карманам толстовки в поисках папирос. — А вот и они… — Обнаружив пачку на столе, он явно обрадовался. — Но я лично этим слухам не верю. На наших базарах и не такое услышишь.

«Было бы странно, если бы ты поверил», — подумал Мещеряк. Он знал, что люди, проявляющие чрезмерную осторожность, не отличаются особой проницательностью и проявляют беспечность куда чаще, чем люди, не страдающие излишней подозрительностью.

Теперь на улице было не так душно. Горели фонари. Люди гуляли, спешили по своим делам, толпились у входа в городской парк, на открытой эстраде которого джазисты, задрав серебряные трубы к звездам, исполняли знаменитый «Караван», и Мещеряк, пройдясь по главной улице до здания обкома партии (там ему столоваться с завтрашнего дня), решил вернуться в гостиницу.

Открыв дверь, он зажег свет и разделся. Было около одиннадцати — часы он положил на тумбочку у изголовья. Потом, выдвинув верхний ящик, чтобы достать из него табак и наполнить отощавший кисет, он отдернул руку…

Во время его отсутствия в его вещах кто–то успел покопаться. Бритва лежала не так, как он ее положил. И помазок тоже был не на месте. Коридорная? Но с какой стати она станет рыться в его вещах? Искала чем поживиться? Если бы!.. И консервы, и хлеб, и табак были на месте. Тогда… Он посмотрел на окно, выходившее во двор. В него ничего не стоило залезть. Погасив свет, он прокрался к окну и прислушался. Тихо… Только где–то снова кричал ишак. Тогда, закрыв окно, он вытащил из кобуры пистолет и положил его под подушку.

Только через месяц с небольшим он узнал, что в ту минуту, когда решил закрыть окно, он тем самым дал своим противникам понять, что знает, что за ним наблюдают. Так он совершил первую ошибку. Но в ту минуту он, разумеется, об этом не догадывался.

А ишак во дворе продолжал кричать противным голосом.

И еще одну ошибку Мещеряк совершил утром, когда решил снять китель и выйти из гостиницы в белой рубашке с расстегнутым воротом. Это тоже, как потом выяснилось, не осталось незамеченным теми, кто пристально следил за каждым его шагом с того самого момента, как он, сойдя с поезда, ступил на эту сухую, выжженную землю.

Ночь прошла спокойно. В гостинице было тихо: оркестранты, певицы, командированные и дети еще спали, когда Мещеряк, заперев свой номер, вышел на улицу.

В слепящем зное четко зеленели тутовые деревья. Утренняя вода в арыках была веселой. Из «газика», стоявшего на мостовой, Мещеряку молодо улыбался Садыков.

— Здравия желаю… Куда едем?

— Никуда… — ответил Мещеряк.

Улыбка сошла с лица Садыкова. Парень обиделся, напомнив Мещеряку сержанта Егоркина. Тот тоже обижался, когда «игнорировали» его машину. Видать, шоферы такой народ…

— Подожди меня здесь, — сказал Мещеряк.

Он купил в киоске газету и быстро, на ходу, пробежал глазами последние сообщения Совинформбюро. Войска Воронежского и Степного фронтов, перейдя в наступление, наносили противнику мощные удары с севера и северо–востока, и немецко–фашистские войска вынуждены были отойти на заранее приготовленные рубежи белгородско–харьковского плацдарма. Этому плацдарму ненецкий генштаб придавал особое значение. То был бастион, который должен преградить путь советской армии. Но немцам не удалось на нем задержаться. Белгород был нами уже взят. И теперь на очереди были Богодухов и Харьков…

Сложив газету вчетверо, Мещеряк сунул его в карман. Прошли две молодые туркменки в просторных пестрых платьях. На арбе, поджав ноги, дремал какой–то старик в чалме. Протрусил на ишаке краснобородый туркмен. И почему это ему на глаза попадается столько краснобородых?.. Мещеряк перешел на другую сторону улицы.

Позавтракал он в обкомовской столовой. Волоокая официантка принесла ему на подносе прохладное мацони, лепешки и кислое повидло на донышке блюдца. Не густо, но жить можно… Тем более, что официантка позаботилась л о чае — через минуту перед Мещеряком уже стояли пузатый фарфоровый чайник и пиала. За другими столиками торопливо завтракали обкомовские работники. Но Мещеряку спешить было некуда.

Он пил чай и думал о вчерашних визитерах. Что им было нужно? В первую очередь, разумеется, их интересовали его бумаги. Но кроме школьного учебника географии, принесенного Ризаевым из дому, в его планшете ничего не было. То–то, наверное, у визитеров вытянулись лица… Но почему он говорит о них во множественном числе? Наверняка к нему в номер проник только один человек. Ему хотелось узнать о намерениях Мещеряка, хотелось выяснить, с какой целью он прпбыл в Чарджоу и что собирается делать. И все это из–за того, что красноводский майор решил ему услужить. Стало быть, подполковник прав, когда говорил ему, что надо помалкивать. Не случайно же вчера кто–то пытался выяснить, что Мещеряк собирается делать. Но ведь последнего, говоря по совести, он сам еще не знал. Не может же он дать объявление в газету, что ищет Ачил–бека.

От этой мысли ему стало и смешно, и грустно.

К школьному учителю Усманову он отправился вместе со старшим лейтенантом Ризаевым и Садыковым. И это было еще одной ошибкой, которую он допустил. Ошибкой, имевшей, как пишут в авантюрных романах, роковые последствия.

На Марийскую Мещеряк и Ризаев пошли пешком, велев Садыкову туда приехать после того, как он сменит передний скат. При этом Мещеряк успокоил парня: пусть не переживает, им не к спеху. Свернув возле почты в переулок, они зашагали по рельсовым путям, блестевшим, как застывшие арычки, и вскоре очутились на пустынной улице, по обе стороны которой тянулись унылые глиняные дувалы.