А может, он к ней пристрастен? Может, он обиделся за то, что она на него не смотрит? Но тогда почему же и подполковник Белых избегает ее взгляда, отвечает ей отрывисто, односложно?.. Мещеряк еще не знал, что причиной тому был последний разговор подполковника с майором Петрухиным.
Зато Николай Николаевич явно восхищался своей женой и не скрывал этого. Он смотрел на нее влюбленно–преданными глазами. Он горбился, молчал (у него, должно быть, все еще саднило на сердце), но стоило Анне Сергеевне посмотреть на него, как он начинал улыбаться, изображая радушного хозяина, благодарного гостям за то, что они пришли его навестить. Взяв на себя заботу о мужчинах, Анна Сергеевна, очевидно, поручила ему развлекать Титову.
И все–таки разговор не клеился. Гости явно недоумевали, чему они обязаны вторичным приглашением. Подполковник Белых шумно помешивал ложечкой в чашке, хотя сахара в ней и не было. Настороженно держали себя и Мезенцевы, сидевшие рядышком: она старалась упрятать под скатерть свой вздувшийся живот, а ее муж то и дело поглядывал на нее с беспокойством. И только Титова была оживленно веселой.
О вчерашнем происшествии никто не обмолвился ни единым словом. Впрочем, Мезенцевы и Титова о нем еще не знали, вернее не должны были знать. Но это предстояло еще выяснить.
Мещеряк молчал. Титова без умолку щебетала, громко и зазывно смеялась — старалась «произвести впечатление». На кого? Не трудно было догадаться… Не верилось, что у нее есть муж и, судя по рассказам, любимый муж, от которого она не получает писем и о котором тревожится. Можно было подумать, что это разбитная вдовушка или разводка, которая не прочь обзавестись новым другом сердца, особенно если ее избраннику предстоит в скором времени вернуться на фронт и он наверняка оставит ей в утешение свой денежный аттестат. Как ни мало времени провел Мещеряк в тылу, но он уже достаточно повидал таких мягких, сдобных бабенок, которые только с виду казались легкомысленными, тогда как на самом деле были жадны и расчетливы.
О том, что эта хохотушка была женой фронтовика, можно было, пожалуй, догадаться лишь но ее упорному я настойчивому интересу ко всему тому, что было связано с войной, с фронтом. Ей хотелось знать решительно все. И то, где раньше служил Мещеряк, и то, каким образом юн очутился в их городке, и то, наконец, долго ли он собирается здесь пробыть. Он скоро уедет? Как жаль!.. Она понизила голос: ведь и тут можно приятно провести время.
Любопытство Веры Васильевны Титовой было нескромным, даже назойливым. Но Мещеряк притворялся, будто не замечает этого. На все ее вопросы он отвечал охотно, без запинки.
Когда она, оставив Николая Николаевича, подсела к Мещеряку, он втянул в себя запах дешевых духов, которыми она щедро надушилась в тот вечер, и у него запершило в горле.
Он тоже весьма сожалеет, что скоро должен будет уехать. Ему здесь очень понравилось. Столько милых, приятных людей…
— Правда?
— И городок хорош. Тихий, уютный…
— Вы бы посмотрели, какой он летом… — Она наклонилась к Мещеряку. — Правда… Вокруг — леса. А какая тут рыбалка!.. Фан–тас–ти–чес–кая… Приезжайте.
— Охотно. Если вы приглашаете…
Он ответил так, словно в мире не было сейчас войны, и он может распоряжаться собой.
— Приглашаю.
— Ловлю вас на слове, — сказал он и замолчал. И она тоже умолкла. А потом сказала:
— Я теперь совсем одна.
Ее голос вибрировал.
— Одна в целом коттедже?
— Не в том смысле… — Она сморщила носик. — Когда муж уехал, я впустила жильцов. Они такие несчастные, все потеряли… Эвакуированные. Приехали из Днепропетровска в чем стояли. И потом — одной как–то боязно было. Коттедж на краю поселка, вокруг ни души… Зимой, когда воет ветер, чувствуешь себя забытой. Да и теперь тоскливо. У меня комната с отдельным ходом, соседей почти не вижу… Лежишь ночью и думаешь: а вдруг кто–нибудь заберется? Я бы умерла со страху…
— Даже если бы это был я? — спросил Мещеряк игриво. — Но я пришел бы для того, чтобы спасти вас.
— Так вот вы какой!.. — Она легонько ударила платочком по его руке. — И вам не стыдно смеяться над одинокой женщиной? От вас, право, я не ожидала этого.
Он сам не ожидал от себя такой провинциальной пошлости. Он отвернулся, чтобы не выдать себя. Знал, что артист из него никудышный. А еще пытается изображать Дон–Жуана…
Однако он заставил себя пробормотать извинение, и Титова рассмеялась легким смехом. Ей понравилось его смущение. Приятно, когда перед тобой робеют. Ей казалось, что она нравится мужчинам, и если бы Мещеряк сказал ей сейчас, что притворяется, она бы, пожалуй, ему не поверила.
Охотнее всего люди верят в то, во что им хочется верить. Мещеряк знал эту человеческую слабость.
Титова же не просто верила, она была убеждена, что способна очаровать н приворожить любого мужчину. Так стоило ли пытаться разубедить ее в этом?
И Мещеряк, вздохнув «со значением», начал изображать влюбленного, который уже ничего не замечает вокруг… Изображать? По совести, та легкая игра, в которую он позволил втянуть себя, была ему приятна. Хотелось, чтобы эта женщина была рядом, хотелось почувствовать прикосновение ее руки…
Что из того, что все это было ему знакомо? Что из того, что у него в сердце другая? Он был ведь только тридцатилетним…
Но тут первая встреча с другой женщиной, которую он продолжал любить, встреча, оставившая по себе самое яркое ощущение счастья, снова взяла его в полон… Тогда было бабье лето. Они шли вдвоем по заглохшему саду, шелковисто шелестевшему над головой, шли сквозь лебеду и курослеп, но разбирая дороги, и все слова, которые они произносили тогда, приобретали вдруг особую значительность. А потом они становились, она потянулась к нему, и он тесно, близко обнял ее, чувствуя, как в него входит звучная тишина дикого сада, входит небо… Как это было непохоже на то, что он чувствовал теперь!..
И его стал раздражать яркий, крикливый блеск глаз этой замужней женщины, которая сидела возле него на диване. И голос ее стал ему неприятен. Самые чистые слова Титова умудрялась произносить с такими ужимками, что они становились пошлыми.
Тем не менее он заставил себя сказать, что охотно проводит ее. Она ведь трусиха, не так ли?
— Ужасная, — Титова одарила его улыбкой.
— Я скоро вернусь, — сказал он Анне Сергеевне, когда Титова поднялась и стала прощаться.
— Хорошо, я вам постелю в столовой, — сказала Анна Сергеевна. — А как ваш товарищ?
— Не знаю, — он пожал плечами.
— Можете переночевать у меня, — неожиданно предложил подполковник Белых. — Вместе со своим товарищем. Впрочем, я не настаиваю.
В его голосе было столько нерешительности и ожидания, что Мещеряк заколебался. Он понимал, что подполковнику сейчас невыносимо одиночество. Когда человеку трудно, он ищет людей… Но Мещеряк не имел права протянуть ему руку помощи. Не для того он был здесь, чтобы утешать. Жалеть и утешать — не его специальность.
— Право не знаю… — Мещеряк посмотрел на Анну Сергеевну.
— Предоставляю вам право выбора, — ответила она сухо. С ее лица сошла приветливость, и оно было холодным, надменным. Она дала попять, что не станет упрашивать.
Но тут вмешался Локтев.
— Капитан останется у нас, — сказал он. — Аннушка, посвети, пожалуйста…
Гости уже одевались. Анна Сергеевна, которая вынесла лампу в переднюю, держала ее высоко над головой, и Мещеряк не видел ее лица. Обиделась? Притворяется, будто приревновала его к Титовой?.. Неуклюжее притворство. Он отвернулся, подал Титовой пальто, а потом надел шинель.
Вышел он последним.
Луна куда–то скрылась, и над поселком было дряблое небо без синевы, без света. Сыро шумел ветер.
— Нам направо, — сказал Мезенцев, бережно поддерживая жену под локоть. Он, казалось, ждал разрешения уйти.
— В таком случае спокойной ночи, — произнес Мещеряк с нарочитой веселостью. — Как говорят у нас в Одессе: извините за компанию.
Мезенцевы ему понравились.
— И мне направо, — глухо произнес подполковник Белых. — Честь имею…
