Но гвардейцы не приняли боя. И не побежали. Черт бы их побрал! Они просто плюхнулись на землю, залегли, и тогда из балки, которая шла поперек поля, хищно, урча моторами, поползли танки.

Нечаев остановился в растерянности. Как же так? И другие остановились тоже. И кто знает, что бы с ними случилось, если бы кто–то, опомнившись, не крикнул:

— Назад!..

Нечаев не помнил, как снова очутился в окопе. Сердцу было жарко и тесно. Выходит, их обманули, выманили ил окопов. Он посмотрел на Гасовского. Как же так?

Лицо Гасовского было белым. Он смотрел вперед, и Нечаев, проследив за его взглядом, увидел, что не всем удалось вернуться назад. Тут и там посреди поля мелькали черные бескозырка, и по ним, и по беретам королевские гвардейцев, не разбирая, где свои, а где чужие, длинными пулеметными очередями хлестали танки.

— Та–а–нки!.. — кто–то захлебнулся собственным криком.

— Ну и что? Танков не видел, что ли? — спросил Гасовский.

Он уже пришел в себя. К нему вернулось прежнее спокойствие. Одернув китель, он вылез на бруствер и уселся на нем, словно на пригорке, свесив по ту сторону свои длинные ноги. Затем, театрально щелкнув крышкой портсигара, он небрежно бросил в рот папиросу и попросил, обращаясь к тому самому матросу, который минуту назад истошно орал «Та–а–нки!..», а теперь держался руками за голову:

— Подай мне спички, мой юный друг!..

Несколько секунд матрос оторопело смотрел на Гасовского, а потом, вздрогнув, полез в карман за спичками. Он вынул коробок и замахнулся, чтобы бросить его лейтенанту. Но не успел. Гасовский сказал насмешливо:

— А ты их подай. Нечего спичками кидаться, это тебе не гранаты.

Матрос покорно полез на бруствер.

— Садись, покурим. Чтоб дома не журились, как говорят в красавице Одессе, — произнес Гасовский и протянул матросу раскрытый портсигар, под крышкой которого белела какая–то фотография. — Нравится?

— Хороша… — пробормотал матрос.

— И я так думаю, — сказал Гасовский, затягиваясь «Северной Пальмирой». — Между прочим, это Любовь Орлова. Слышал про такую? Она играет в кинофильме «Цирк».

Казалось, он не прочь потравить. Но он продолжал следить за танками. Ползут, проклятые… Так просто их не остановить. И тут он увидел, что за танками идет пехота. Только это были уже не королевские гвардейцы. Солдаты, которые шли, были в рогатых касках и серо–зеленых мундирах с высоко, до локтя закатанными рукавами, в широких, раструбами кверху, сапогах… Автоматы они прижимали к животам.

— Фрицы пожаловали, — сказал Гасовский с недоброй усмешкой.

Он положил рядом с собой две «лимонки» и длинную гранату РГД. Затем выплюнул недокуренную папиросу.

— Кончай перекур!..

Нечаев вместе с Белкиным бросились к нему. У них тоже были гранаты. Стоит выдернуть чеку и…

— Спокойно, мальчики, спокойно… — остудил их Гасовский.

Танков было штук пятнадцать. Они рассыпались веером, стреляя из пулеметов и пушек.

Но вот перед одним из них словно из–под земли вырос матрос в тельняшке, и Нечаев узнал Костю Арабаджи, которого раньше потерял из виду. На какую–то долю секунды Костя застыл. «Задавит же, черт полосатый!» — с тоской подумал Нечаев. Но Костя уже пригнулся и прыгнул, провалившись под землю, а танк, споткнувшись о что–то невидимое, вздрогнул и окутался дымом. Он еще попробовал приподняться на задних траках, чтобы прыгнуть вслед за Костей, но так и застыл. Из него вырвались языки пламени.

— Так, один уже готов… — констатировал Гасовский. И вдруг радостно крикнул: — Гляди, живой!..

Бескозырка Кости Арабаджи вынырнула из дыма. Костя бежал, размахивая руками, бежал зигзагами, низко пригибаясь к земле, а за ним, угрожающе урча, гнался другой танк, который обошел подбитую машину, ставшую грудой железа. Длинными очередями танк старался отрезать Костю от окопов, он гнался за ним, чтобы раздавить его своими гусеницами.

— За мной! — крикнул Гасовский.

Нечаев вскочил. У него была только одна граната, и он швырнул ее под левую гусеницу, и вдруг увидел, что танк завертелся на месте, стараясь развернуться и отыскать обидчика, чтобы рассчитаться с ним за все. И Нечаев подумал: «Амба!..» Он был один перед этим танком, видел только его и, чувствуя свое бессилие, заплакал от обиды и отчаяния, размазывая по лицу грязные слезы. Откуда было знать ему, что еще кто–то считает этот танк «своим» и что этот кто–то уже швыряет в него гранату за гранатой? А тут еще другие матросы, установив треногу «дегтяря» на бруствере, принялись хлестать короткими очередями по смотровым щелям железного чудовища. Но Нечаев не видел этого. В бою всегда бывают минуты, когда человек остается один.

Но уже в следующее мгновение Нечаев увидел Якова Белкина и скорее почувствовал, чем понял, что спасен, что танк уже мертв, а он, Нечаев, жив и будет жить всегда, вечно, до тех пор, пока рядом с ним будут Гасовский и Белкин, Сеня–Сенечка и Костя Арабаджи, будут потные, возбужденные люди в бушлатах, фланелевках и грязных Тельняшках. И когда он почувствовал это, его глаза стали сухими и он увидел еще один танк, который подминая под себя землю.

— Утюжит, гад! — крикнул Сеня–Сенечка. — Ложись!..

Столкнув Нечаева в окоп, он прыгнул на него и придавил к земле. И в ту же минуту небо над ними потемнело, стало железным и черным, а потом, когда танк перевалился через окоп, опустело, и в этой пустоте прозвучал голос Гасовского:

— Вперед, морячки! Полундра!..

Нечаев и Сеня–Сенечка вскочили. Немцы!.. Нечаев размахнулся, опустил приклад на зеленую каску, снова размахнулся и снова ударил. Его тоже ударили чем–то тяжелым, огрели по спине, но он даже не почувствовал боли. Это была работа. Тяжкая военная работа. Так валят деревья, хекая от натуги, вкладывая в каждый удар обиду и отчаяние, надежду и злость. Работа, которую делают молча.

И вдруг раздался дикий вопль:

— Schwarze Teufeln! Teufeln!..[1]

Немцы дрогнули, побежали, стараясь догнать уходящие вспять танки, и Нечаев почувствовал, как что–то оборвалось в нем.

— Нечай! — Костя Арабаджи встряхнул его. — Слышь, Нечай! Это наша четыреста двенадцатая бьет. Что ты, браток? Наша, говорю, батарея бьет. Дает жизни!..

Из Чебанки били тяжелые 180–миллиметровые орудия. Били по уходящим танкам, по немецкой пехоте, и в степи выросли черные султаны разрывов. Над кукурузным полем лохматился дым.

— Почему замолчали «дегтяри»? — спросил Гасовский.

— Диск меняют, — ответил Костя Арабаджи.

— А второй?

— Ивана убило.

— Давай туда, — приказал Гасовский.

В атаках и контратаках прошло еще несколько дней. А потом получили приказ отойти. Положение на фронте осложнилось. Боеприпасов было в обрез. Навсегда замолкла и басовая 412–я батарея. Ее пришлось взорвать, чтобы она не досталась врагу. Комендоры прощались с ней молча. С опущенными головами ушли они на Крыжановку, прихватив с собой «сорокапятки».

Один из них, губастый парень с рукой на перевязи по прозвищу Кореш, рассказывал потом Нечаеву и Косте Арабаджи:

— Кто я теперь? Пехота… То ли было на батарее! Житуха… Железобетон, электричество, библиотека… Подача из погребов производилась автоматически, как на линкоре, только поспевай заряжать. И такую красавицу подорвали. Эх!..

Он отвернулся, чтобы не расчувствоваться, и встретился взглядом с Гасовским.

— Ладно, хватит тебе разводить сырость, — сказал Гасовский, у которого тоже было муторно на душе. — А мы, думаешь, даром едим хлеб? — Он принялся считать, загибая непокорные пальцы. — Кого мы только не били! Охотничий полк третьей румынской дивизии — в дребезги, — раз. Шестой гвардейский — два. Стрелковый полк «Михаил Витязу» — три. А ты говоришь — пехота! Да мы тут все с кораблей. Сами пошли в пехоту, добровольно.

— Истинно, — поддержал его Костя Арабаджи. — Не дрейфь, браток. И в пехоте воевать не грех. Ты вот на меня посмотри. Знаешь, кто я такой? Ты «Листригоны» товарища Куприна читал? Так это же про меня, я тоже балаклавский…