Нечаев так умаялся, что тяжело опустился на стул.

Руки он положил на добела выскобленный деревянный стол. Над ним на длинных цепях висела керосиновая лампа с медным резервуаром. Из мутных окон лился сумрачный лесной свет.

Что делать?.. Оставаться в лесу не имело смысла. Немцы вот–вот начнут его прочесывать. Они, надо думать, уже спохватились… Тогда, быть может, спуститься к дороге? И это было опасно. Но другого выхода они не видели. Только так они могли добраться до города. Пешком. А еще лучше на попутной машине. В городе их не найдут.

Там, в этом незнакомом городе, они должны были разыскать сапожника. Если, конечно, того еще не подобрали, как старика–сторожа, который должен был их приютить. Тогда… Впрочем, вернуться в лес они всегда успеют. Запасутся продуктами. На хлеб, надо думать, у них денег хватит, и мигом смотают удочки.

Вывернув карманы, Нечаев разложил на столе все свое трофейное богатство — сигареты, зажигалку, какие–то письма, деньги… Тридцать левов! Да это же сумма. И это не считая тех двух монеток, которые зашиты у него в трусах.

— А у тебя сколько?

— Двадцать четыре, — ответил Сеня–Сенечка.

— Разделим по–братски…

— Зачем? — Шкляр пожал плечами. — Положь все на место. И письма тоже. Они у тебя в каком кармане были?

— В верхнем. Там, где солдатская книжка.

— Туда и положь.

Сам того не замечая, он говорил так, как словно бы стал предусмотрительным капитан–лейтенантом Мещеряком. Именно таким тоном Мещеряк велел им отвинтить все значки. Там, на даче Ковалевского… Знает ли Мещеряк, в какую переделку они попали? Хотя откуда ему знать, лодка еще не вернулась.

Тем временем Нечаев рассовал вещи по карманам. Но прежде, чем спрятать солдатскую книжку, он развернул ее. Гуго Реслер, как значилось в ней, был родом из Гамбурга. Он тоже родился в двадцатом году. Выходит, ровесники… Нечаев усмехнулся. Он не был суеверен.

Зато Сеня–Сенечка почему–то помрачнел.

— Дай–ка монетку, — попросил он и, когда Нечаев протянул ему монету достоинством в пять левов, подбросил ее.

— Орел!.. — произнес Нечаев почти машинально. — Ты что задумал?

И точно, монетка упала на пол «орлом». Сеня–Сенечка наклонился, поднял ее и повеселел.

— Теперь пошли, — сказал он.

Они спустились на дорогу, вытерли запыленные сапоги листьями папоротника, поправили пилотки и зашагали рядом.

Вскоре они поравнялись со стариком–болгарином, который, опираясь на суковатую палку, медленно ковылял за мулом. На старике была высокая баранья шапка. Он посасывал глиняную трубочку, изредка поглядывая на своего мула, на которого были навьючены корзины с виноградом. Лицо у старика было темное, морщинистое.

Нечаев чуть было не поздоровался со стариком. «Здорово, отец, куда шагаешь?..» Но вовремя спохватился. Немецкий солдат Гуго Реслер вряд ли станет приветствовать простого болгарина. Да еще по–русски. На месте Сени–Сенечки лейтенант Гасовский, окажись он здесь, наверняка посоветовал бы ему: «Возьмите себя в руки, мой юный друг».

А старик шагал молча, притворяясь, будто не замечает немецких солдат. Его трубочка булькала. И пусть… Нечаев ускорил шаг. Обогнав старика, он и Сеня–Сенечка приблизились к длинной повозке с высокими скошенными бортами, на которой восседала черноокая молодица в домотканом шерстяном сарафане.

Такие повозки он видел когда–то и под Одессой, и под Николаевом… Да и сама молодица была похожа на колхозницу. Подумав об этом, Нечаев ей невольно улыбнулся, но она отвернулась от него, поджав губы, и ему не оставалось ничего другого, как смахнуть улыбку с лица. Было ясно, что местные жители не очень–то жалуют оккупантов. Уже прошло полгода с тех пор, как немцы ввели в Болгарию свои войска, и хотя они здесь не зверствовали еще, симпатий населения им завоевать не удалось.

Было жарко.

Нечаев сиял пилотку и сунул ее под погон, как это делали те немцы, которых он видел под Одессой. А Сеня–Сенечка ограничился тем, что расстегнул ворот мундира.

Неожиданно Нечаеву вспомнилась фраза, которую он впервые услышал в детстве. «На Шипке все спокойно». Но где она, эта Шипка?..

Дорога шла параллельно морю, так близко от него, что прохладная синева заливала глаза. На виноградниках гнули спины женщины. Но вот дорога раздалась вширь, взору открылся небольшой майдан, и Нечаев увидел старую корчму, возле которой стояло с десяток повозок и арб.

Корчма — низкий дом с облупившейся штукатуркой–стояла на пригорке. Перед крыльцом на щербатых каменных ступенях сидела молодая цыганка с жемчужными зубами, гадавшая какой–то крестьянке на бобах. Нечаев и Шкляр прошли мимо них. Нечаев толкнул дубовую дверь, усеянную для прочности широкими шляпками гвоздей, и на него дохнуло острым запахом поджаренного лука.

За длинным дубовым столом на узких скамьях, покрытых потертыми пестрыми ковриками, сидели крестьяне. В корчме было накурено и шумно. Но стоило Нечаеву и Шкляру переступить порог, как говор и песни сразу стихли. Нечаева ужалили десятки черных глаз.

Земляной пол, потемневшие от времени деревянные балки… Нечаев осмотрелся, привыкая к полумраку. В стороне от деревянной стойки был старинный очаг с железной цепью, на которой висел черный котел. Свод над ним тоже был угольно–черен от многолетнего дыма и копоти.

Потом Нечаев перевел взгляд на корчмаря. Тот стоял за стойкой и выжидательно молчал. Это был крепкий человек лет пятидесяти с медным теменем и оттопыренными ушами. Его вислые усы пропахли анисовой водкой. Они и сейчас были влажны.

Нечаев бросил на стол монетку и вопросительно посмотрел на хозяина.

Корчмарь любезно осклабился, хотя в глазах его был недобрый режущий блеск, и поставил на деревянный поднос две рюмки сдобренной медом сливянки. Он знал, чем надо потчевать немецких солдат. Тем подавай шнапс.

Но Нечаев покачал головой. Они хотят есть.

Корчмарь кивнул, что понял. Сейчас он их угостит… Но господам солдатам придется малость подождать.

Выслушав его скороговорку, Нечаев и Шкляр медленно прошли в дальний угол и присоли на треногие табуретки. Краем глаза Нечаев видел, как корчмарь перемигивается с крестьянами, сидящими за длинным столом. Те сосредоточенно и молчаливо макали хлеб в какой–то темный соус. Повернувшись к ним спиной, Нечаев проглотил слюну.

Ждать пришлось минут десять.

Корчмарь принес им жирную баранью бастурму, брынзу и испеченные на жаровне в постном масле и уксусе стручки красного перца. Отведав этого блюда, Нечаев застыл с открытым ртом. Было такое чувство, словно он только что проглотил горящий факел… Между тем корчмарь с самым невинным видом справился, нравится ли господам солдатам его кушанье.

— Гут, зер гут… — пробормотал Нечаев и потянулся к рюмке, чтобы залить сливянкой пожар.

После этого ему чуть–чуть полегшало. А когда корчмарь принес густое, почти черное вино, которое пахло нагретой на солнце смолой, Нечаеву и вовсе стало хорошо. Показе лось, будто он дома, будто за соседними столами сидят старые дядьки из–под Александровки или Кубанки и тихо, неторопливо толкуют о своих колхозных делах, а сам он в отпуске, и стоит ему выйти на улицу, залитую солнцем, как он увидит своего деда, увидит красное полотнище с надписью «Добро пожаловать» над крыльцом школы–семилетки, и прислоненные к этому крыльцу велосипеды, и белых гусей в теплой дорожной пыли… За весь день Нечаев не слышал ни единого выстрела и как–то уже успел позабыть о том, что идет война.

Но стоило ему взглянуть на Сеню–Сенечку, сидевшего напротив в мундире мышиного цвета, как он сразу вспомнил, что и на нем сейчас точно такой же мундир, что он теперь не Петр Нечаев, а Гуго Реслер, и он снова почувствовал себя на войне, которая из–за солнечной тишины, лежавшей за открытой дверью корчмы, была еще страшнее, чем на грохочущей передовой. Война была и здесь. Она подстерегала за каждым углом, за каждым поворотом дороги.

В город они попали только около пяти часов пополудни на попутном грохочущем грузовике.

Город был невелик и временами до боли, до дрожи в коленях напоминал родную Одессу. Такие же дома с железными балкончиками, такие же пыльные акации… Морские ветры просквозили его тесные улочки, и пористый камень, из которого были сложены его дома, приобрел оттенки древнего мрамора, слегка пожелтевшего от солнечных лучей.