Нечаев молча вслушивался в далекий голос диктора.
Обстановка на фронтах, растянувшихся от Баренцова Моря до Черного, осложнялась с каждым днем. На ближних подступах к Одессе тоже было тревожно. Румынским войскам, правда, так и ее удалось выполнить очередной истерический приказ Антонеску «овладеть городом любыми силами и средствами», но они предпринимали отчаянные попытки прорваться хотя бы в Восточном и Западном секторах Вражеская артиллерия методически обстреливала город и порт. Самолеты сбрасывали сотни зажигательных бомб на жилью кварталы, и едкий дым длинно стлался над домами, над причалами.
Сентябрь выдался жаркий. Дождей не было.
На узком фронте, стоя почти впритык друг к другу, действовали сейчас 13, 15, 11, 3, 6, 7, 8, 12 и 21–я пехотные румынские дивизии. Под натиском превосходящих сил части Восточного сектора снова вынуждены были отойти в районе Хаджибейского лимана на четыре–пять километров. В Южном секторе противник продолжал с боями продвигаться в направлении Дальника. По данным разведки он сосредоточил крупные силы артиллерии и подтянул к линии фронта новые дивизии.
Но Одесса продолжала сражаться. Защитники города стояли на смерть. Они отражали вражеские атаки одна за другой. Мир удивлялся их стойкости и мужеству. Даже жители далекого Лондона, проводившие тревожные ночи под сводами метро, каждое утро искали в газетах сообщения о том, что Одесса жива и продолжает бороться.
И только в самой Одессе, на так называемой даче Ковалевского, в нескольких километрах от передовой, жизнь текла так тихо, словно в мире не было никакой войны.
Небо над каменным домом Федорова было белесым. Из степи в открытые окна тянуло гарью. Но в остальном жизнь была спокойной и сытой.
Однако обитатели этого дома знали, что в один распрекрасный день их курортной, по словам Кости Арабаджи, житухе придет конец, и что денек этот, как говорится, уже не за горами. Они знали, что их ждут такие испытания, перед которыми фронтовые будни с их атаками, контратаками и ночными поисками будут казаться, как говорил все тот же Костя Арабаджи, «детским лепетом».
В первый же день, когда кончилась «проклятая неизвестность», Костя перестал психовать.
— Пока не поздно, каждый из вас может еще отказаться, — предупредил их тогда капитан–лейтенант Мещеряк. — Подумайте…
Потом Мещеряк сказал, что никто не посмеет их упрекнуть в трусости. Далеко не каждый способен отказаться от родных, от друзей, от самого себя… На фронте человек никогда не чувствует себя одиноким. Даже когда он отправляется в тыл врага, рядом с ним идут его товарищи. Да и в тылу этом всегда найдутся люди, которые тебя приютят и помогут с риском для собственной жизни. Впрочем, это они знают сами… А на его долю выпала нелегкая задача отправить их л неизвестность. В любую минуту может отказать техника, которая, он сразу предупреждает об этом, еще далека от совершенства. В любую минуту может не хватить самого главного — воздуха. Но и это еще не все. Даже избежав опасностей, которые будут их поджидать на каждом шагу, даже успешно выполнив задание, каждый из них рискует застрять на чужом берегу. Один… И хорошо еще, если это одиночество продлится несколько дней. Но ведь может случиться и так, что эти дни вытянутся в месяцы, в годы… А ты совсем один. Родные и друзья уверены, что ты погиб. А ты… Только после войны ты сможешь вернуться на Родину, воскреснуть из мертвых.
Незавидная участь. Так вот, пусть каждый из них спросит себя, готов ли он к этому?..
— Как страшно!.. — Троян пожал плечами. — Вы, товарищ капитан–лейтенант, так меня напугали, что мурашки по спине бегают. Хочется к маме под юбку. Как в детстве.
— Вас разве испугаешь? — Мещеряк усмехнулся, забарабанил пальцами по столу. — Я просто хочу, чтобы вы все взвесили. Даю вам два часа… Потом каждый из вас сообщит мне свое решение. Обещаю, что никто о нем не узнает… Тем более, что того, который откажется, я все равно не смогу отправить обратно в часть. До окончания операции ни один из вас не выйдет за ворота. Часовым приказано стрелять. Этого требуют интересы дела. Ну как, принимается мое предложение?..
— Я возражаю, — сказал Нечаев. — Лучше пусть каждый открыто скажет… Не знаю, как другие, но я даю согласие.
Сказав это, он подумал о матери. Что бы с ним ни случилось, мать будет надеяться. А вот Аннушка… Будет ли она его ждать?..
— Не ты один. Я тоже согласен, — сказал Костя Арабаджи.
— Как хотите, — Мещеряк поднялся. — В открытую так в открытую… Кто еще согласен? — Он пересчитал поднятые руки. — Выходит, все? В тиком случае приступим… Но теперь пеняйте на себя!..
На берегу лежали сухие свалявшиеся водоросли. Ветер уже успел выдуть из них йодистый морской запах, и они казались войлочными.
Берег, покуда хватал глаз, был в осклизлых камнях. Днем камни были черными. А в часы прибоя зеленели — с них стекала морская пена.
Но за камнями начинался первобытно–чистый морской простор.
Древние называли это море Гостеприимным. Его темная вода была нежной, мягко ласкала тело. Но стоило проплавать в ней два–три часа, как она теряла свою летнюю ласковость, и кожа на груди становилась жесткой, шершавой.
А плавать приходилось много. Каждое утро они спускали на воду весельный бот и уходили в море. На корме, подавшись вперед, сидел капитан–лейтенант Мещеряк в выгоревшем рабочем кителе. Он командовал: «Суши весла!..», после чего они стягивали через головы тельняшки и, оставшись в одних трусах, прыгали в воду, прозрачную до самого далекого дна. Нечаев обычно прыгал с открытыми глазами и видел, как на песчаном дне шевелятся бурые водоросли.
Морское дно слабо отражало дневной свет. Вода упруго выталкивала пловца, и он, выбросив руки в стороны, несколько минут, наслаждаясь полетом, плыл стилем баттерфляй, а потом уже переходил на спокойный размеренный брасс. Спешить не надо. Ведь впереди было десять километров.
Костя Арабаджи часто зарывался, и Нечаеву приходилось его сдерживать. Но с Костей справиться было непросто: Мещеряк и то с трудом держал его в узде. Косте казалось, будто с ним обращаются, как с салажонком. Ему не терпелось поскорее дорваться до настоящего дела.
Разозлясь на него, Нечаев заявил, что не хотел бы иметь такого напарника. Если Костя хочет знать, то Нечаеву больше по душе Сеня–Сенечка.
— Ничего, с тобой мы споемся, — пообещал Костя Арабаджи, уверенный, что Нечаев шутит. С кем его равняют, со Шкляром? Нечаев может на Костю положиться, Арабаджи не подведет.
На Сеню–Сенечку Костя смотрел свысока. А вот перед Гришкой Трояном пасовал и тушевался. Троян — это да!.. Человек! Ему бы подковы гнуть. Рядом с ним Костя расправлял плечи.
Гришка Троян был родом с Болгарских хуторов. До призыва он работал молотобойцем.
Но и остальные «дети» лейтенанта Гранта были Косте по душе. Ребята — что надо. По вечерам Костя постоянно пропадал в их кубрике. Там всегда дым стоял коромыслом.
А Нечаеву хотелось тишины, покоя. Он знал, что обязан Косте по гроб жизни, но предпочитал оставаться с Сеней–Сенечкой. И на задание он попросится идти со Шкляром, решено.
Со Шкляром можно было и поговорить по душам, и помолчать вместе.
Лежа с открытыми глазами, Нечаев думал о матери, о сестренке. Он даже не знал, добрались ли они до Баку. Потом вспоминал Аннушку, и перед ним возникало ее лицо с припухшими губами и родинкой на левой щеке. Где она сейчас?..
За окном ветер расшатывал рыжее фронтовое небо, сожженное артиллерийским огнем, и ночь полнилась сухим шорохом, а Нечаеву слышались трубы оркестра, игравшего польку–скачку и вальс–бостон на дощатой эстраде в тот последний предвоенный вечер, который он провел вместе с Аннушкой.
И еще он много думал о капитан–лейтенанте Мещеряке. Что он за человек? Капитан–лейтенант всегда был наглухо застегнут на все пуговицы.
Утром, спускаясь к морю, они проходили мимо длинного деревянного сарая, стоявшего под обрывом. Крыша сарая позеленела от старости, на его темных досках сединой проступала морская соль. Когда–то в этом сарае, должно быть, рыбаки хранили свои снасти и улов — пустые, рассохшиеся бочки все еще валялись вокруг, — но теперь к нему нельзя было подойти: его круглосуточно охраняли часовые.
