— А что если мы его продадим? — весело предложил Стюарт.

— Нет! — завопила Синеситта.

— Спокойно. Я пошутил. Разве ты не видишь, что я пьян? Мне скучно одному в этом городе. Твой отец заперся с Моцартом, а ты — в этом ужасном госпитале. Я же имею право немного пошутить.

Вот как прошли последние дни моего отца. Я описываю их, основываясь на обрывках рассказов, намеках и недоговорках Стюарта. Кусочки этой головоломки я тщательно собирала в течение пяти с половиной лет, которые Стюарт провел в доме Брабанов.

Папа почувствовал сладкую усталость уже посреди первой ночи, слушая танцы и марши в исполнении оркестра под управлением Винера. Когда он понял, что не продержится ни до последних сочинений (том 45), ни даже до «Милосердия Тита» (том 44) и что Стюарт выиграет пари, то заявил ему, что побежден не Моцартом, а его исполнителями.

— Слишком много англичан, — шепнул он на ухо Стюарту.

— Я напишу в фирму грамзаписи, издавшую это собрание сочинений, — ответил Стюарт, поправляя одеяло, под которым с самого начала «Луция Суллы» сильно потел папа.

В первую ночь он уснул во время концерта для фортепиано № 3 и проснулся около семи утра, в конце концерта № 7 для трех фортепиано. Почти сразу же он опять заснул, а когда в десять часов ему принесли завтрак (яичница, колбаса, тосты и кофе), он слушал в какой-то счастливой дремоте серию концертов для скрипки. После завтрака папа снова уснул. Три первых дня и три ночи Моцарт оказывал на него сомнамбулическое воздействие, но потом все изменилось. Начиная с «Митридага, царя понтийского», изысканной оперы, где с зажигательной непринужденностью изображается сексуальное влечение подростка к веселым, жизнерадостным толстозадым напудренным певицам, мой отец больше не сомкнул глаз и выдержал от первой до последней ноты несколько произведений, которые не любил («Моцарт — не халтурщик, поэтому ему и не все удавалось», — говорил он нам): «Мнимая садовница», «Заида», «Каирский гусь». Кроме того, его уже охватила такая усталость, что произведения, которые он любил, действовали ему на психику намного сильнее, чем когда он слушал их в своей комнате или на кухне, где от гения Моцарта его защищала любовь Брабанов. Он был подточен «Притворной пастушкой», разгромлен «Царем-пастухом», задушен «Идоменеем», ослеплен «Похищением из сераля», оглушен «Свадьбой Фигаро» и раздавлен «Дон Жуаном». Когда в его комнате раздались первые такты «Все они таковы», он представлял собой изможденное седое существо, дрожащее в поту под одеялом, которое можно было выкручивать. Коллен пришел к нему с последним визитом.

— Кажется, дело плохо, — сказал он, присаживаясь на край кровати.

Папа ничего не ответил. Можно было подумать, что он злится на Стюарта, мешавшего ему слушать музыку, которая его убивала.

— Если желаете, — добавил Коллен, — прекратим эксперимент. Договоримся, что вы проиграли, и баста!

— Нет!

— Я не хочу, чтобы Синеситта потом меня упрекала.

— Она вас ни в чем не упрекнет, и вы это знаете.

Коллен нахмурил брови и сморщил лоб. Когда он размышлял, ему нужно было создать образ того, кто размышляет: это помогало.

— Видимо, вы правы, дорогой тесть.

Затем, вытерев кончиками пальцев пот, блестевший на лбу моего отца, он спросил:

— Вам что-то нужно?

— Да, новую горничную, чтобы менять компакт-диски.

— Вы хотите ее трахнуть?

Папа в отчаянии возвел глаза к небу. Впрочем, Небо тоже было в отчаянии. Коллен всегда превращал драму в насмешку, трагедию в шутовство и привносил вульгарность в несчастье. Казалось, что в каком-то темном уголке его сознания вызрела мысль не оставить после своего пребывания на земле ничего чистого, нетронутого, невинного.

— Она недостаточно быстро меняет диски, — сказал папа. — Две минуты молчания — слишком долго.

— Зато у вас есть возможность передохнуть.

— Нет, наоборот.

— Что еще?

— Больше ничего. А теперь уходите. Вы мешаете эксперименту.

— Кормят нормально?

— Да, прекрасно. Все равно я больше не ем. Передайте официантам, чтобы перестали носить еду.

— Вам нужно есть.

— Я ем Моцарта, а может, это Моцарт ест меня. В любом случае, мне больше не нужна пища.

— До того, как я уйду, скажите свою последнюю волю, потому что в таком состоянии, уж вы меня извините, вам долго не протянуть.

— Я хочу быть похороненным в Коломбей-ле-дез-Еглиз.

— Это будет не просто.

Действительно, эго оказалось не просто, но мне все-таки удалось исполнить папину волю.

— Что-нибудь еще?

— Не убивайте мою дочь.

— Это тоже будет не просто.

— Постарайтесь.

— Клянусь вам, что постараюсь! Но если бы вы знали, как я ненавижу женщин, особенно нормальных!

— Синеситта ненормальная.

— Возможно. Узнав о моем преступном прошлом, она все-таки вышла через неделю за меня замуж.

— Тогда не трогайте ее.

— Когда придет момент, я подумаю.

— Спасибо, что заставили ее узнать любовь.

— Это вышло случайно.

Коллен встал. Папа с ужасом смотрел на него, видя в нем большую опасность, чем все те, с которыми ему приходилось сталкиваться, когда он служил в специальных войсках. Потом он, кажется, понял, рассказывал Стюарт, что все на земле было опасным и что от этой всемогущей и всюду присутствующей опасности он скоро освободится благодаря Моцарту. Черты его лица разгладились, и оба мужчины — Стюарт даже не понял, как это произошло — поцеловали друг друга в щеку. Стюарт вышел из комнаты, прихватив на ходу все папины деньги: двадцать семь тысяч пятьсот десять швейцарских франков, если верить подсчетам моей сестры.

Свидетелем папиной агонии была только молодая девушка, менявшая диски. Через семнадцать лет, готовя свою серию «Отец», которую нью-йоркцы переименовали во время моей последней ретроспективы в музее Гуггенхейма в «Смысл жизни и смерти», я отправилась на ее поиски.

Иван был против этого путешествия и испробовал все способы, чтобы меня переубедить. А в день моего отъезда он даже попросил секретаршу купить два билета на Яву, которые я разорвала в клочья и бросила ему в лицо под ошеломленными взглядами наших трех дочерей и пяти детей Коллена, вопя, что он не уважает ни мою работу, ни мое прошлое, ни мою свободу, после чего приказала шоферу отвезти меня в аэропорт. В Глазго я тотчас отправилась в «Копторн», чтобы встретиться с директором отеля. Я объяснила ему, кто я такая и чего хочу. Он выразил мне свое соболезнование. В его отеле умирало мало людей, и в своем сердце он оставлял отдельное место для семьи каждого покойного. Номер, в котором скончался папа, окрестили апартаментами Моцарта, что я сочла дурным тоном. Он сказал, что если я хочу провести в них несколько дней, он сделает мне значительную скидку. Я ответила, что хотела бы встретиться с девушкой, прислуживавшей папе перед его смертью.

— Вы думаете, она в чем-то замешана? — спросил директор. — Скотланд-Ярд снова открывает дело?

— Нет, я хочу нарисовать ее портрет для своей будущей выставки.

Он элегантно достал из внутреннего кармана пиджака электронную записную книжку, несколько минут нажимал на клавиши, потом дал мне ее адрес в пригороде Лондона. Поблагодарив его, я встала.

— Вы художница? — спросил он.

— Да.

— Как ваше имя?

— Брабан.

— Просто Брабан?

— Да. Это многое упрощает, но объяснять вам — слишком долго.

— У меня есть свободное время.

— А у меня — нет.

— Одолжите мое.

В то время я была красивой женщиной в самом расцвете, носившей строгие костюмы и шикарное белье. Многие мужчины, а также женщины теряли дар речи от желания, когда я куда-то входила или выходила. Никто из моих многочисленных воздыхателей: галантных таксистов, потрясенных владельцев галерей, ослепленных пилотов, восхищенных метрдотелей, очарованных банкиров, а также привлекательных фармацевтичек, томных парикмахерш, болтливых косметичек, нервных журналисток и веселых, обходительных теннисисток, — не верил, что я мать трех дочерей: Летисии, Симоны, Виржинии (не путать с Виржинией, которую родила Синеситта от Коллена; по этой причине, хотя девчонки ничуть не похожи, мы зовем мою дочь Виржинией II).