В чем секрет парадоксального сочетания заурядности и патологии, воплощенного Бессоном в семье Брабанов? «Мои родители не просто умели лгать, они обожали это делать,» — отвечает на этот вопрос безымянная двуполая повествовательница. Профессиональная привычка бывшего разведчика? Форма самозащиты его спутницы жизни, мнимой воспитанницы швейцарского пансиона? Не только. Солгать — значит сохранить хрупкое спокойствие внутри семьи, в доме, где во избежание эксцессов на окнах установлены решетки, где домочадцы радуются, что их сын и брат покамест сидит в тюрьме, а не у семейного очага, где жизнь познается по книжкам «Франс-Луазир». «У Брабанов ничего не объясняют, но все чувствуют,» — глубокомысленно замечает рассказчица. Между реальностью и благопристойностью, между тем, что люди видят, и тем, что они должны увидеть, такая же граница, как и между нормой и патологическим отклонением от нее. Одно не может существовать без другого, и аномальность членов рядовой буржуазной семьи и создаваемых ими ситуаций лишь подчеркивает их тривиальность.

Даже Бенито и двуполая рассказчица-художница с ее «периодом сгнивших цветов» и «периодом мертвых лошадей» — персонажи, которые в любом произведении, построенном по законам жанра, выглядели бы как заспиртованные уродцы в кунсткамере, — среди отпрысков семейства Брабанов смотрятся вполне органично. Бенито, которого из-за его крайней жестокости отвергли и военно-воздушные войска, и принимающий в свои ряды отребье со всего мира Иностранный легион, разругавшись с заключенными в тюрьме, неожиданно берется за перо, чтобы весь отпущенный ему срок присутствовать на страницах романа со своими эпатажными по форме, но вполне резонерскими по духу комментариями. Первоначально в его планы входит лишь объяснительное письмо приемным родителям, и тюремному священнику приходится исправлять орфографические ошибки в его писаниях. Но аппетит, как известно, приходит во время еды, и из полусумасшедшего заключенного годы делают модного писателя, властителя дум, популярного интеллектуала, раздающего интервью налево и направо. Образ приемного Брабана-сына несет несколько функций: коль скоро Бенито — усыновленный ребенок, к тому же азиат (стало быть, ребенок вдвойне), а именно дети вносят в дом Брабанов дух разрушения и катастрофы, цепочка постигших семейство несчастий должна начаться именно с него. Кроме того, Бенито-писатель — довольно злой шарж на обобщенного левого интеллигента, умника и модника, посвящающего свою первую книгу «Ад мне лжет» целому сонму знаменитостей — от историка Холокоста Леона Полякова до создателя эпистемологии Мишеля Фуко. Обращение в христианство и облачение в сутану — тоже карнавальное действо, делающее еще более поучительным финал этой карикатурной судьбы: даже принятие духовного сана и обретение статуса властителя дум не мешают полу-Брабану вернуться на круги своя, к тому, с чего он начинал, — к отрубленному собачьему хвосту.

Там, где другим литераторам понадобились многотомные эпопеи, Патрик Бессон обошелся одним небольшим романом, заплатив за это отказом от нормативной поэтики жанра, а местами — и ее остроумным пародированием. Кстати, именно в юморе наиболее явственно проявляется сила автора «Семьи Брабан» как повествователя, рассказчика «историй». Палитра комического в романе поразительно широка — от непроглядно-черного юмора до убаюкивающе-мягкой иронии.

Еще интереснее композиционная структура «Семьи Брабан». Семейный роман всегда тяготел к линейному повествованию, неизбежные отступления от этого канона строго дозировались и сопровождались массой пояснений. У Бессона же описываемые события рассматриваются и в перспективе, и в ретроспективе: момент, когда наконец-таки определившаяся с половой принадлежностью и вышедшая замуж за Ивана Глозера рассказчица берется за перо, вообще отнесен в будущее — куда-то в 2056 год, до которого нам, читателям, еще довольно далеко, а хроника краха добропорядочного состоятельного семейства восстанавливается Брабан-художницей фрагментарно, по крупицам, часто с чужих слов, благодаря информации, почерпнутой из разных источников и обильно сдобренной цитатами из произведений Бенито. Мощная динамика повествования ни в коем случае не означает его прямолинейного, поступательного развития, тем более, что о неминуемой катастрофе дома Брабанов мы узнаем чуть ли не с первых страниц книги, и нам остается только познакомиться с обстоятельствами этой катастрофы.

Скорость, с которой развивается сюжет, специфически выстроенная фабула (ряд смертей и угасание рода), обилие особого рода деталей (от оторванной головы англичанки, с которой пытается не расстаться Стюарт, до точного подсчета ударов, нанесенных им же дочерям от первого брака) заставляют говорить об этом романе как о романе-триллере. Действие, действие и еще раз действие — пусть даже остающееся за скобками или не удостоенное авторского комментария. Несомненно, это роднит «Семью Брабан» с массовой литературой, однако не настолько, чтобы причислять роман Бессона именно к ней. Не будем забывать о сугубо французской литературной традиции — от бутафорских кровопусканий маркиза де Сада и философии «немотивированного поступка» Андре Жида и его героя Лафкадио до Камю и Жене. Жестокость, преступление, убийство, патология, тщательно выписанные и заботливо упакованные в рамки едва ли не самого невинного и патриархального жанра, отнюдь не противопоказаны «серьезной» литературе и не являются непременным атрибутом масскульта. Захватывающий сюжет, строящийся на динамичном действии с криминальной подоплекой, вовсе не обязательно читать как очередную версию голливудского кинематографического «экшн», благо есть еще и французский литературный «аксьон», ничуть не отличающийся от него в латинской транскрипции, зато исполненный чисто галльского остроумия и изящества. Эта традиция особенно актуальна для французских романистов последнего десятилетия, нисколько не брезгующих криминальными сюжетами и шокирующими сценами.

Между прочим, вписанный в чужеродные жанровые рамки триллер становится еще более захватывающим: обстоятельное жизнеподобие семейного романа сообщает сюжету дополнительное ускорение.

Ломка жанровых канонов была бы неполной, если бы ограничилась только стенами дома Брабанов. В конце концов, какой добротный семейный роман обходится без пресловутой «социальной среды», функция которой, если верить традиционной поэтике, в том и состоит, чтобы предопределять поступки персонажей, придавать их действиям определенную мотивацию? Не будем забывать, что классический роман — это хроника нравов, не более и не менее.

И тут впору схватиться за голову и посетовать на эти самые нравы, равно как и на породившие их времена. История упадка дома Брабанов сопровождается и иллюстрируется еще двумя семейными сагами, выписанными пунктирно, но четко. Семьи Колленов и Глозеров при всем различии между собой обнаруживают поразительное сходство с Брабанами. Все три клана внешне добропорядочны, социально адаптированы и материально обеспечены, все три испытывают определенные проблемы с отпрысками, на которых, как мы уже убедились, природа отдыхает, все три готовы идти на сомнительные сделки с совестью и правосудием ради сохранения и поддержания общественного статуса и незапятнанной репутации. Чем лучше или хуже Брабанов чета Глозеров, с маниакальной настойчивостью не останавливающаяся ни перед чем, устраивающая семейное счастье своего сына, бисексуала-плейбоя Ивана? Или Коллен-старший, от избытка отцовской любви даже на смертном одре пытающийся избавить своего сына от порочных наклонностей не менее порочными средствами — организованными при помощи спецслужб заказными убийствами?

Немного о Коллене-младшем. Это чудовище, ломающее человеческие судьбы, словно спички, хладнокровно убивающее первую жену и обеих дочерей, а затем методично стремящееся загнать в могилу Синеситту и ее детей, на самом деле является наименее загадочным персонажем романа. «Сложные люди предпочитают любить людей простых, а нет ничего более простого, чем ровное, голое место,» — констатирует наблюдательная рассказчица. Эта пустота, собственно, и составляющая содержание души Стюарта, судорожно пытается заполнить себя самое чем угодно — ресторанными яствами, выклянченными деньгами, соблазненными женщинами, сломанными судьбами. Поглощая все и вся вокруг, Стюарт обезоруживает своих жертв откровенностью — ему нечего скрывать, поскольку ничего, кроме оголенного, беззастенчивого желания, у него нет. Его смерть — итог его же собственной ненасытности и ненасытимости, и, если взять на себя смелость вымысла, то можно предположить, что при отсутствии достойной добычи Коллен имел все шансы уничтожить себя самого.