— Октава.

— Ребенок, которого зовут Октав, всегда выкрутится в жизни, особенно, если он сын промышленника.

— Он не сын промышленника, это твой сын.

— Не надолго.

Жуткий холод пробрал Синеситту. Или Стюарт шутил, что было отвратительно, или не шутил, что было не менее отвратительно. Она приготовилась пережить этот ужас и попыталась сделать то, что каждый делает в таких ситуациях: понизить температуру своей души и перевязать свои чувства, как перевязывают вены или артерии. Она достала Октава — четыре килограмма, пятьдесят два сантиметра — из колыбельки и протянула его Коллену, лицо которого вдруг стало более инфантильным, чем у ребенка.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Даю тебе нашего сына.

У ребенка был круглый нос и девичий рот. Появившись на свет, он только раз на секунду открыл глаза и с тех пор лежал с закрытыми. Ребенок облегченно застонал, очутившись в руках отца. Октав даже в возрасте двадцати четырех часов уже любил Стюарта. В его отце было собрано столько недостатков, столько неприятных и жестоких черт характера, что Октав не мог не находить его смешным; а поскольку он обожал смеяться, то поэтому и любил Стюарта. Для людей, не верящих во Зло (как в случае с Октавом), злые — это незнакомые актеры, вынужденные играть на шаткой и смешной сцене жизни роли злых, потому что все другие роли уже разобраны, или потому, что они невнимательно прочли пьесу и неудачно выбрали свой персонаж, или же потому, что получили плохой совет от посредственного агента или ангела-хранителя.

— Что мне с ним делать?

— Что хочешь.

— Что я хочу?

Синеситта кивнула в знак согласия. Скорее всего, именно этот серьезный и торжественный кивок, а также патетическая ситуация заставили Стюарта, если до сих пор он еще колебался, решиться продать Октава мистеру Хаммерсмиту. Коллен расплылся в улыбке, без сомнения, предвкушая, как прекрасно будет жить без ребенка и что сможет съесть на двадцать тысяч фунтов: креветки с чесноком и перцем по-шанхайски, фаршированную капусту, кускус по-арабски, кускус по-королевски, кускус по-царски, паэлью по-валански и так далее.

— Отлично! — воскликнул он. — Я пошел.

Он встал. В его огромных руках Октав выглядел не ребенком, а зародышем, и Синеситте показалось, что он все еще у нее в животе; поэтому, когда ее муж легкими, танцующими шагами похитителя детей вышел из палаты и спустился по лестнице, она почувствовала себя так, будто рожает во второй раз и намного тяжелее. В глубине души Синеситта все же надеялась, что Стюарт вскоре вернется и с веселым видом появится в дверях вместе с Октавом. В худшем случае — прогуляется с ним по больничному саду, где его быстро заметит медсестра, и он поднимется по лестнице под ее гневным взглядом. Прошло несколько минут. Никого. Нет сомнений: Стюарт покинул пресвитерианский госпиталь вместе с ребенком. Синеситте показалось, что ее сбросили с летящего самолета или что все небоскребы Нью-Йорка и Парижа обрушились на нее. Когда вошла дежурная медсестра и спросила, где ребенок, Синеситта ответила, что не знает. Она уснула, а когда проснулась и не увидела его в колыбельке, то никого не предупредила, так как решила, что медсестра забрала Октава на процедуры. В роддоме начался переполох, что отвлекло Синеситту от ее внутренней паники.

Позднее, во второй половине дня, ее допрашивал офицер полиции, которому она рассказала ту же историю, что и медсестре. Она не задавалась вопросом, почему покрывает Стюарта. Этот вопрос Синеситта никогда себе не задавала, хотя всю жизнь только и делала, что покрывала мужа. Конечно, слишком хорошо зная, что такое английский госпиталь, Синеситта не желала, чтобы ее муж очутился в английской тюрьме. И потом, она не могла не испытывать некоторого восхищения, уважения и даже робкой зависти по отношению к Стюарту, совершившему с такой беспечностью и быстротой столь ужасный поступок. Если бы она не любила Зло в Стюарте, — даже когда это Зло обращалось против нее, — разве она бы в него влюбилась? В некотором смысле ей даже льстило, что она замужем за человеком, способным украсть своего ребенка у матери на следующий день после его рождения.

— Мадам Коллен, — офицер закашлялся, — у нас есть свидетели, видевшие вашего мужа здесь, на лестнице, с ребенком на руках.

— С моим ребенком? Если это был мой ребенок, значит, он пришел за ним, когда я спала.

— С какой целью он пришел за ним?

— Не знаю. Вообще-то он не хотел ребенка. Когда я сказала, что беременна, он ответил, что слишком стар, чтобы иметь детей.

— Мы провели расследование по поводу вашего супруга и узнали, что он убил двух своих детей и первую жену. Вы знали об этом?

— Да, его брат рассказал мне эту историю.

— До или после вашего замужества?

— До.

— И несмотря на это, вы вышли за него замуж?

— Да.

— Я могу узнать почему?

Синеситта подумала и ответила:

— Нет.

Офицер полиции, мужчина лет сорока, с упрямым лицом и большими серыми глазами, которые, казалось, были наполнены газированной водой, удивленно уставился на нее.

— Должен вам сказать, мадам Коллен, что в Глазго орудует банда, покупающая детей за большие деньги: от десяти до двадцати тысяч фунтов. Они выдают себя за продавцов свиней из Йоркшира, хотя на самом деле это парагвайцы, родом из Германии, поставляющие десятки детей бывшим нацистским врачам, находящимся в ссылке, которые ставят потом на них эксперименты, сильно напоминающие вивисекцию.

Синеситта, не в силах больше сдерживаться, завопила…

Она выпрямилась на кровати. Комната была погружена в безразличную и непроницаемую темноту. Моя сестра включила прикроватную лампу и повернула голову к прозрачной колыбельке, где спал Октав. Она приподняла его, положила рядом с собой и снова уснула. В восемь часов утра, позавтракав, Синеситта позвонила Алену, думая о том, что уже видела эту сцену во сне. Затем, когда Спенсер снял трубку и сказал, что месье спит, вспомнила, что именно так начинался ее кошмар.

— Я знаю, что он еще спит, — ответила она. — Но вы его разбудите. Я родила мальчика.

— Мои поздравления, мадам. Как вы его назвали?

— Октав.

— Долгой жизни Октаву! Не вешайте трубку, прошу вас.

Синеситта испугалась, что Ален не заговорит с ней так же ласково, как в ее сне. Но он оказался еще более нежным и настойчивым. Нужно сказать, что моя сестра, напуганная ночными кошмарами, не предложила ему расстаться, как намеревалась это сделать накануне. Ален настоял на том, чтобы стать крестным Октава до того, «как сам сделает ей ребенка». У него был важный обед, после которого он первым же самолетом собирался прилететь в Глазго. Синеситта, конечно же, не смогла сдержаться и не сказать ему, что их отношения были очень приятными, но больше не имели смысла, поскольку, перестав быть беременной, она снова могла заниматься любовью со Стюартом. И так же, как ночью в ее сне, Ален спросил:

— А если ты снова забеременеешь?

Синеситта не стала отвечать: «У меня есть твой номер телефона». Теперь она во всех подробностях вспомнила свой сон и боялась, как бы он не оказался вещим.

— Я тебе позвоню, — пообещала она. — Мне нужно заканчивать разговор. Сейчас придет врач.

За семь месяцев двойной жизни Синеситта превратилась в опытную лгунью, обманывая изящно и непринужденно, и мама, если бы еще была жива, могла бы ею гордиться. Моя сестра нажала на рычаг и набрала наш номер, чтобы окончательно успокоиться (в своем кошмаре она не звонила домой) и сообщить папе, поскольку она не знала, что он уже в Глазго, о рождении внука.

В этот момент я была на кухне с Бобом, в двадцатый раз перечитывая за чашкой имбирного чая любовное письмо, которое прислал мне Иван Глозер на фирменном бланке «Палас Отель Интернасьональ Инк.». Вот чем, посмеиваясь думала я, генеральный директор занимается во время работы. Я поздравила сестру, сообщив, что папа уехал в Англию повидаться с ней, и передала трубку Бобу, который закричал: «Браво, Сита!» После отъезда папы он перестал повторять слова два раза, чем озадачил своего психотерапевта. Я спросила у Синеситты, когда она собирается обратно во Францию. Она ответила, что к ней пришел врач, что было очередной ложью, просто она хотела побыстрее позвонить Стюарту в отель и узнать, что он сделал с папой. Стюарта, как она и предвидела, в отеле не оказалось. Синеситта поинтересовалась у дежурного, видел ли он, как тот входил, то есть выходил. Дежурный ответил, что видел. Она решила, что Коллен его подкупил, и спросила, не назвал ли пожилой человек, сопровождавший ее мужа, свое имя. Дежурный холодно произнес, что Коллен ушел один, из чего Синеситта заключила, что он не был подкуплен, иначе хоть на мгновение, но заколебался бы, и повесила трубку.