— Здорово! — воскликнул он. — Обожаю женскую компанию.

Синеситта засмеялась, увидев его таким воинственным и непринужденным в этом светском обществе, в котором он потерпел полный крах, явившийся естественным итогом всего его существования. Она пошла за Аленом в кабинет, хотя сразу поняла, что тот пытается ее поцеловать и это без труда ему удастся.

— Чем вы так тяжко провинились, что об этом нельзя говорить за столом? — игриво спросила подруга Робера Этесса, словно девочка, привыкшая к невинным, дружеским, оживленным разговорам в Фонтвейе, Гордах, а также в красивых поместьях Гатине.

Ничего не ответив, Стюарт схватил то, что, без сомнения, было тарелкой с паштетом Кармен Эрлебом, и поставил ее на пустую тарелку Алена Коллена. Подруга Робера Этесса, чуть не потеряв дар речи, все-таки предположила, что актриса, когда вернется, возможно, захочет это съесть. На что Стюарт с полным ртом возразил, что актриса, вполне вероятно, никогда не вернется — замечание, погрузившее молодую женщину в задумчивость, из которой ее вывел вернувшийся за стол Этесс. Они зашептались и, смерив Стюарта боязливыми и возмущенными взглядами, встали и вышли из комнаты без малейшего объяснения, видимо, считая, что иначе Стюарт силой вынудит их остаться за столом.

— Можно спросить, — обратился Стюарт к своей морщинистой соседке, — почему вы не ушли?

— Я ухожу.

Она встала и исчезла в свою очередь. Стюарт опустошил все тарелки и все стаканы, очевидно, посчитав, что прислуга решила ничего не подавать до нового распоряжения Алена Коллена, а это распоряжение вряд ли поступит. Хрустя последним куском хлеба, Стюарт подумал, что в этом мире все его бросили. Он стоял посреди своего жизненного пути, как Эдип с выколотыми глазами, найдя в Синеситте Брабан коварную Антигону и понимая, что она приведет его к смерти, если сама она и не есть смерть. Именно по этой причине, подумал он с яростью, она так любезничала с ним. Стюарт верил, что женщины, которых он убил, были самой смертью. Ему нужно было, если он хотел жить. — а он этого хотел, так как если не жить, то как посещать рестораны? — покинуть этот дом, этот город, эту страну. Он должен был ускользнуть от Синеситты, державшей его в плену своих ласк, как французское правосудие — «французское беззаконие», написал Бенито в книге «Ад мне лжет» — держало его в тюрьме. Любовь — единственная стена, которую женщины умеют строить, чтобы удержать мужчин, а деньги — всего лишь изгородь, которую мужчины легко преодолевают. Что касается моей сестры, то она умудрилась воздвигнуть свою стену из бетона. Стюарт поднялся в тот момент, когда вошла Эрлебом. На ней было короткое фиолетовое вечернее платье с черными рукавами с буфами и поясом, инкрустированным разноцветными камешками.

— Где мой паштет? — спросила актриса.

— Я его съел, — сказал Стюарт. — Я был голоден.

— Я тоже голодна.

— Вы разговаривали по телефону, а я был здесь. Мне повезло.

— Я разговаривала с самого начала обеда, и это была моя тарелка, а не ваша.

— Если бы я мог предвидеть, что вы так расстроитесь, то не притронулся бы к вашему паштету. Просто я решил, что вы уже достаточно съели его в своей жизни, а я — нет.

В какую-то долю секунды Стюарт хотел сказать, что провел семь тысяч пятьсот пять дней в тюрьме, где не подают паштет даже в праздник святого Сильвестра, но не сказал. Он, как все сумасшедшие, очень тщательно готовил свои провокации. «Сумасшедшие осторожны. Именно поэтому они и стали сумасшедшими» (Бенито в третьем и последнем интервью «Ла Стампе» за несколько недель до своего исчезновения).

— Что вы знаете обо мне, о моей жизни? — воскликнула актриса.

— Поскольку паштет имеет для вас такое значение, — произнес Коллен безмятежным тоном фаталиста, хотя уже и начал ощущать любовное волнение, — пойдемте в «Гаврош» и съедим по кило.

Он чувствовал в заднем кармане своих новых брюк две тысячи фунтов в новых купюрах, которые дала ему Синеситта утром.

— Вы бывали в «Гавроше»? — удивилась Эрлебом. — Это любимый ресторан моего жениха.

— У вас есть жених?

— Нет. Может, лучше пойти в «Бержер Кинг» на Лейстер-сквер?

— Там вас все узнают.

— Англичане меня не знают, а французы забыли.

— Почему вы так говорите?

— Просто жалуюсь.

— Вы хотите, чтобы я вас пожалел?

— Вы не собираетесь жалеть меня, толстая свинья!

Она расхохоталась и взяла со своего стула сумочку, чтобы проверить, не стянул ли у нее Робер Этесс все наличные деньги и кредитные карточки. Потом заявила, что возвращается в Челси, в свою ужасную квартиру. Стюарт спросил, нельзя ли ему ее проводить.

— Вы декоратор?

— Нет, советник на предприятии. Мое имя Стюарт.

— Стеворт?

— Нет, Стюарт.

— Так вот, Стюарт, проводите меня до выхода, а там посмотрим.

Спускаясь по лестнице, Стюарт сказал, что видел все ее фильмы. Актриса достала из сумочки темные очки в синей оправе и нацепила их на нос.

— Это для того, чтобы вы меня не узнали, Стеворт.

В лондонской ночи лицо Эрлебом необыкновенно сияло, словно у нее был собственный осветитель, взобравшийся на одно из зданий в Мэйфере, чтобы постоянно освещать ее с помощью прожектора.

— Вы желаете взять такси? — спросила она Коллена.

— Я? Один?

— Нет, вы желаете, чтобы мы взяли такси вместе? Впрочем, не понимаю, почему я об этом спрашиваю. Кажется, я схожу с ума. Прощайте, месье. Приятных снов!

— Подождите, Кармен!

— Что, Стеворт?

— Если вы желаете пройтись пешком до Челси, я буду счастлив проводить вас.

— Зачем вам надо меня провожать?

— Потому что я вами восхищаюсь.

Она улыбнулась и решительно устремилась чеканным шагом по Керзон-стрит, а за ней — оробевший, добродушный и покачивающийся Коллен, на душе которого заскребли кошки при воспоминании о Синеситте. Она, конечно же, встревожилась из-за его отсутствия, а он встревожился из-за нее; и это показалось ему дополнительным подтверждением того, что она захватила его ум, завладела сердцем, посадила в клетку душу, чтобы, дрожа от возбуждения в ожидании первого приза, принести их Богу Смерти или Небытия. Он должен отделаться от нее, если хочет остаться живым; и Эрлебом, видимо, появилась на его пути, чтобы помочь избавиться от этого балласта в наиболее подходящих условиях и даже с примесью розыгрыша и волшебства.

Через двести метров актриса, задыхаясь, остановилась.

— Несите меня, — приказала она Коллену.

Он подставил ей свою широкую и тяжелую спину, которую ненавидел, когда видел ее на фотографиях. Ему казалось, что она выдает его ужасающее положение в жизни: тупую и злобную покорность, сопровождаемую вспышками жестокости.

— Я пошутила, — заявила Эрлебом. — Еще далеко до Челси?

— Мы должны найти Мраморную арку — а это всегда нелегко, когда ее ищешь — и спуститься по Парк-лейн до арки Веллингтона.

— Сколько времени это займет?

— Если мы заблудимся или не заблудимся?

— Если заблудимся.

— Если заблудимся… предположим, мы решаем пойти по Оксфорд-стрит, думая, что это будет более приятно и укоротит наш путь, затем путаем Кенсингтон-хай-стрит с Кенсингтон-гарден — о, это может занять два-три часа.

— А если не заблудимся?

— Это невозможно. Вы совершенно не умеете ориентироваться, а я слишком занят, любуясь вами, чтобы следить за дорогой.

— В это время еще есть самолеты?

— В Челси?

— Нет, в Париж.

— Вы не хотите возвращаться в Челси?

— Нет, квартира слишком уродливая. Я вернусь туда, когда кто-нибудь — но кто? — изменит интерьер.

Она словила такси, похожее на огромного шмеля с влажными, сверкающими крыльями.

— Я не предлагаю вам ехать со мной в аэропорт, — сказала она Стюарту.

— Почему?

— Хорошо, я предлагаю вам поехать со мной в аэропорт.

— Согласен.

Последний рейс на Париж — самолет «Эйр Индия», прилетевший из Москвы — был в 23 часа 48 минут. Актриса едва успевала купить билет. У окошка она спросила Коллена: