Неопределенное белое пятно повернулось в мою сторону.

Некоторое время меня разглядывали.

– Ладно, – смилостивилась старушка. – Заходите. Лошадей вон там привяжите. – И, махнув куда-то вправо, скрылась в доме.

Привязав лошадей, мы вошли внутрь. Переднюю часть помещения отделяла ветхая, составленная из множества лоскутков занавеска. За занавеской находилась комната побольше, худо-бедно освещенная пламенем очага и мерцанием двух огоньков, тлевших в плошках с жиром.

Сама ведьма оказалась маленькой сухонькой старушонкой. Была она вся какая-то крученая-перекрученая: и одно плечо ниже другого, и макушка вровень с горбом, и ногу за собой приволакивает. Платье на ней было холщовое, серое, с железными и глиняными побрякушками, и было этих побрякушек на ее платье – до черта. Ходила бабка, опираясь на длинную рогульку. Зато в доме было чисто, пахло дымом и свежей соломой. Горшки и ступки величественно выстроились на полках.

Старушка жила не одна. В дальнем углу, на кровати, тихо, как мышка, сидела еще одна женщина.

Я взгромоздился на табуретку, стоявшую перед очагом. Таким образом наши с ведьмой глаза оказались примерно на одном уровне. Тибо мялся у двери.

– Ну, чего встал как истукан? – бросила ведьма моему спутнику. – Сядь туда. – И показала на лавку.

Тибо сел, прислонился спиной к стене и с заметным беспокойством поглядел сначала на ведьму, а потом на неизвестную в дальнем углу комнаты. А ну как начнут сейчас вынимать из него его бессмертную душу!..

– Ну говори, – буркнула старуха Рихо, – что с тобой приключилось?

– Памяти лишился, – бесхитростно ответил я. Старушка поглядела на меня, помолчала. Хмыкнула.

– Что, вот так прямо и лишился?

Я рассказал, при каких обстоятельствах это произошло. Периодически подавал голос Тибо. Я его комментарии слушал с не меньшим любопытством, чем ведьма. Узнал о себе пару новых подробностей. Выяснилось, в частности, что приехали мы с Тибо в Лангедок не просто так. Подробности Тибо не излагал, но когда из его уст вылетели слова «папская булла», я сложил наконец два и два. Убивать еретиков мы с ним сюда приехали. Видимо, Тибо это предприятие было не по нутру (как скорее всего и все остальные предприятия, которые я затевал в прошлом – начиная от участия в крестовом походе), поэтому, когда оказалось, что я ровным счетом ничего о себе не помню, он посчитал излишним обременять мое неокрепшее сознание нежелательными подробностями о текущих целях. Ведьма раскусила его в два счета. Неудивительно. В отличие от меня она была в курсе здешних политических событий. Тибо продолжал юлить: упорно не признавал, что наша цель – убивать инакомыслящих. В том числе и таких, как горбатая старушка Рихо. Ведьму это почему-то развеселило.

– Все б вы памяти лишились, окаянные, – подытожила она. – Может, хоть тогда б жизнь людская наладилась.

И повернулась спиной к Тибо.

Тибо побагровел. Рука его придвинулась к рукояти топора, который мой слуга носил у пояса. Придвинулась и отодвинулась. Видимо, Тибо сообразил, что управится со старушкой и без помощи топора. Де-лов-то всего: взять за шею, тряхнуть как следует…

– Сиди! – бросил я ему.

Старуха угрожающие поползновения моего слуги проигнорировала.

– Правду твой человек говорит-то? Или брешет?

– У тебя со слухом как? – поинтересовался я. – Сказал же: ничего не помню.

Ведьма хихикнула.

– А вот помогу я тебе, – проскрипела она, – вернется к тебе память и зарубишь ты глупую старуху без всякой христианской жалости, да и домик мой спалишь. Ась?

Сказанное настолько точно совпадало с планом действий, изложенным Тибо перед поездкой к ведьме, что я почти поверил в ее колдовские способности. И уже открыл рот, чтобы пообещать ведьме, что мы не станем поджигать ее дом, но вдруг представил, насколько глупо прозвучит эта фраза. Надо же, облагодетельствовал! Не зарезал! Дом не спалил!

Когда не знаешь, что ответить, – спрашивай сам. Это азы демагогии.

– А ты мне поверишь, если скажу, что мы не станем тебя убивать?

Ведьма подошла поближе. Протянула костлявую руку, взяла меня за подбородок. Посмотрела в глаза. Пахло у нее изо рта дерьмово, но я стерпел.

Будто прочитав в моих глазах что-то интересное, ведьма ухмыльнулась. Убрала руку.

– Поверю. Ненависть, господин мой, – черная отрава. Она жжет и других, и того, кто ее носит. Учуять ее легче легкого. Но в тебе ее нет. Потому поверю.

Старуха отошла, взяла плошку с тлеющим огоньком, поставила на стол и добавила задумчиво:

– Хотя, конечно, может, и ошибаюсь я.

Я никак не прокомментировал ни первое ее заявление, ни последнее.

– Подь-ка сюда.

Ведьма велела мне сесть за стол и смотреть на крошечный язычок пламени. Внимательно смотреть. И велела думать, что нет ни глиняной плошки с маслом, ни столешницы, но есть только огонь, горящий в темноте. Я старательно уставился на огонек. Ведьма забормотала…

Поначалу ничего интересного не происходило, и плошка со столешницей не торопились исчезать, но вот потом…

Куда-то пропали все мысли. Внезапно я обнаружил, что смотрю на огонь – и не могу оторваться, не могу отвести взгляд в сторону. А огонек между тем становился все больше, превращался в большой сгусток рыжего, танцующего пламени. Пламя извивалось в темноте, а я смотрел на него как завороженный. Огонь становился все больше, больше… Или это я приближался к огню? Я хотел отодвинуться – но не смог. А потом я услышал, как ведьма перестала бормотать и отчетливо произнесла:

– Посмотри на меня.

Я повиновался. И исчез.

– …А ведь красиво, правда? – спрашивает Света, кутаясь в меховой воротник.

– Что?

– Да вот… Неужели не видишь?

Поздний зимний вечер. Середина февраля, но тепло. Возвращаясь из гостей, мы идем по Университетской набережной. Прохожих почти нет, снег шуршит под ногами, поблескивая в свете фонарей разноцветными огоньками, и ничто, кроме шума редких автомобилей, не нарушает тишину.

Светка права – поздним вечером здесь очень даже красиво. Небо над Эрмитажем окрашено в мерцающий малиновый свет, огни по обеим сторонам Невы прогоняют темноту.

– Давай в снежки? – предлагает вдруг Светка.

Я улыбаюсь:

– Опять меня снегом обсыпать хочешь?

– Ага! – смеется она.

– Света, – говорю ей с укоризной, – это жестокость.

– Что?

– Обсыпать меня снегом.

– Ну пожалуйста!

– Никаких «пожалуйста», – строго говорю я. Но не могу удержать улыбки. И Светка понимает – можно.

Она вырывается и убегает вперед. Наклоняется, чтобы набрать снега. Пока она не видит, прячусь за сфинксом…

В этот момент рядом со Светкой тормозит фирменная тачка. Из окна высовывается парень в дубленке:

– Девушка! Поедемте покатаемся!

– Спасибо, я пешком, – говорит Светка, даже не поворачиваясь к машине.

Я выхожу из своего укрытия. Машина подается назад, чтобы держаться наравне со Светкой.

– Эй, ты не бойся! Мы не обидим!

Я прибавляю шаг, оказываюсь между Светкой и машиной.

– Езжай, – говорю, – куда ехал. Девушка со мной.

Щелкает дверца со стороны водителя, наружу выбирается второй. Не русский. «Лицо кавказской национальности». С усиками. Изрядно накушавшееся «лицо». И за рулем, скотина!

– Дэвушка, ты такая красивая! Садысь, нэ упрямся!

Меня он игнорирует. Ах ты козел усатый!

– Тебе неясно объяснили? – спрашиваю. – Уши прочистить?

– Иди на… говнюк, – небрежно отмахивается кавказец. – Дэвушка…

Парень в дубленке делает попытку выбраться из машины – пинаю дверцу, и он отваливается обратно.

Усатенькое «лицо» визжит и дрыгает ножкой. Прикладывается о крышу машины.

– Ну, – спрашиваю я. – Кто тут говнюк?

«Лицо» тупо глядит мутными глазами, бормочет что-то, выплевывает зуб и начинает блевать.

Ну что с него, с пьяного, взять? Ведь ничего не соображает. Не убивать же его теперь за это…

Я вытираю руки снегом и иду обратно к Светке.