— Мозги вам надо бы вправить, — сверля глазами перепуганного Кострова, сказал Гнездилов. — Ишь до чего докатились! Общий язык нашли, и с кем — с нашим заклятым врагом!

Переминаясь с ноги на ногу. Костров пытался было возразить, что это сами немцы затеяли и никто не собирался вступать с ними в перемирие, но полковник резко перебил. Он сказал, что немцы захватили больше, чем могут проглотить, и уверял, что оккупанты уже не соберутся наступать, что силы у них выдохлись. Наше положение, сказал он, прочное, и мы скоро погоним их!

Разговор, который поначалу удручал, кончился, к радости Кострова, мирно. "Значит, немцы выдохлись. И мы будем ждать часа, чтобы ударить", от этой мысли у него поднялось настроение. Он зашагал по ржаному полю на взгорок, куда ушла команда с утра. Сегодня намечались стрельбы. Своими глазами доведется убедиться в силе по виду неуклюжих, но, говорят, очень опасных для брони ружей.

С пригорка Костров увидел, как бойцы, разделившись по двое, лежали на окрайке неубранной ржи и медленно водили длинными стволами ружей — кто в ближний бугор, кто в куст бурьяна, а кто — и невесть зачем — в подернутое тусклой дымкой небо.

Занятия не понравились Кострову. Собрав бронебойщиков на опушке рощи, он встал перед строем и хриповато кашлянул.

— Так вот, товарищи, поглядел я на ваши занятия и подумал: точь–в–точь ленивые бабы так ухватами орудуют. Сунет иная в печку горшок, сама облокотится на загнетку, разнежится у огонька и дремлет. Улыбнувшись, Костров уже строго продолжал: — Не годится такое занятие! Мы учимся не горшки в печку ставить, а танки жечь.

Стоявший у сосны Микола Штанько прыснул в кулак. Алексей заметил это и кивнул в его сторону:

— Вон Штанько даже смех разбирает…

— Та як же не смеяться, товарищ командир? Та хиба це можно с этой бандуры железную армаду сбить? Из нее тильки по горобцам палить…

Костров усмехнулся, а ответил строго:

— Противотанковое ружье — это гроза в руках умелого бойца. А чтоб в этом убедиться, давайте–ка постреляем.

Еще вчера, выбирая место для занятий, Алексей Костров отыскал в придорожной канаве кусок броневой плиты в два пальца толщиной. Он подвел бойцов к тому месту, залег в ста метрах от приставленной к камню плиты и приготовился стрелять.

— Хе-е, — ухмыльнулся Штанько. — Як кажут у нас в Криничках, с сего зароку не буде ни якого проку. Бьюсь про заклад, что сю железяку она тильки царапнеть!

Костров прищурился:

— А что вы положите в заклад?

Недолго раздумывая, Штанько вынул из вещевого мешка кожаную, с медной бляхой кепку. Алексей припомнил, как Штанько этой осенью собирался демобилизоваться и поехать к родным в этой дорогой кепке.

— Вот, товарищ командир, — в свою очередь сказал Штанько, — дозвольте с той стороны железяки притулить мий дюже гарный картуз.

— А не жалко?

— Ни! — махнул рукой Штанько. — Теперь до хаты далеко. И все одно не прошибете.

Алексей Костров целился долго, как будто выбирал более подходящее место в этой небольшой плите. Несколько раз поднимал голову, всматривался, не раздумал ли Микола Штанько, и, наконец, прилип щекой к прикладу, нажал на спусковой крючок. Грянул сухой удар. Алексея оттолкнуло назад, но как ни в чем не бывало он встал и зашагал к мишени. Следом за ним поспешили товарищи. Издали на сером листе брони не было видно никаких пробоин, и Микола Штанько, ликуя в душе, воскликнул:

— А шо я казал, шо?.. Бачите, шла пуля в ворота, а свихнула до болота.

Он хотел отпустить еще какую–то шутку, но глянул на плиту и онемел. Бронебойная пуля насквозь прошила толстую броню и рвано разворотила ее на вылете. А кепка… Кожаная дорогая кепка с медной бляхой, источая желтый дым, горела в бурьяне.

…В полдень команда собралась в баню. Ее устроили по–фронтовому: у ручья вбили колья, оплели их лапником, а кто–то из любителей париться прикатил два огромных камня–кругляша. И, конечно же, были припасены березовые веники, на которые с вожделением поглядывали знатоки парного дела. Сверху баню не покрыли, хотя время уже было холодное, по утрам прихватывали заморозки. Но самым примечательным в этой бане было то, что она состояла из двух отделений. Ведь кроме командиров — штабистов и личного состава обслуживающих подразделений, были и женщины — машинистки, шифровальщицы, связистки, медицинские сестры.

Подходя к бане, Степан Бусыгин прочитал на куске фанеры "женское" и хихикнул:

— Значит, мыться будет толково.

Костров на лету перенял его воровскую мысль, сказал с нарочитой строгостью:

— Смотри, не ошибись адресом. Да и за бойцами поглядывай.

На это Бусыгин, сдерживая улыбку, ответил с достоинством:

— Что вы, товарищ командир, нешто можно? Бойцы у нас сознательные. Бронебойщики!

Что за прелесть сбросить запыленную, пропотевшую, покрытую солью гимнастерку, скинуть кирзовые сапоги и босыми ногами почувствовать — как же это давно было! — парное дыхание крутого кипятка! Опережая друг друга, дюжина молодцов набилась в закуток, обнесенный частоколом. Обжигались о края дышащей жаром бочки, черпали горячую воду, разбавляли ее холодной и намыливались, яростно терли один другому спины березовыми вениками, которые сходили за мочалки.

— Тише, Микола! — кричал один. — Кожу сдерешь.

— Что она у тебя — гусиная? — усмехался другой.

— Сам ты гусь лапчатый.

— Драй его, чтоб привыкал. Еще не такую баню увидит!

— Не пугай, мы и сами можем пару поддать!

Короткая пауза, и снова:

— Ой, ты же холодной окатил! Бес тебя попутал!

— Осторожно, сейчас поправочку внесем. Только крепись, — остерегал товарищ и каской, заменявшей черпак, плескал на него кипяток.

— Разбавь же!.. Ошпарил всего!

— Опять не угодил! Какой же ты сварливый, что баба! — басом проворчал напарник.

Из–за перегородки ощетинился женский голос:

— Иной мужик не стоит и бабьей пятки!

— А это надо поглядеть…

— Попробуй…

— Сию минуту? — озорно подхватил бас.

Последовало молчание.

— А он несмелый, — подзадоривала девушка. — Он только грозится своим длинным ружьем!

— Га–га–га! — грянула мужская половина.

— Хватит, ребята! Собирайтесь живо, другим надо помыться, предупредил Костров. Он еще не мылся, только снял сапоги, гимнастерку и, присев у забора на пенек, грелся, запрокинув голову и подставляя лицо солнцу. Степан Бусыгин тоже собирался идти во вторую очередь. Он стоял в предбаннике и раздавал выходящим из бани чистые полотенца, хрустящее белье. Не дожидаясь, пока помоется вся команда, бойцы уходили к своим шалашам. Только женское отделение не унималось; девушки плескались, визжали, нанося друг другу шлепки. "Ну и проказницы", — смеялся Костров.

Сняв нательную рубашку, Алексей хотел было опять греться на солнышке, как услышал какой–то пронзительный свист. Вскочил и не успел сообразить, откуда взялся этот звук, как низко, над самыми макушками елей пронесся вражеский самолет. Следом за ним пробуравил безмолвие леса еще один "мессершмитт". Саданули крупнокалиберные пулеметы, хлестнул по деревьям вихрь пуль.

Костров кинулся в предбанник и, пытаясь защитить себя, прижался к стенке, плетень не выдержал и повалился. Алексей пополз в глубь парной каморки, второпях опрокинул таз с горячей водой и напуганно отскочил в угол. Кто–то робко вскрикнул, но не оттолкнул от себя, а схватил его за руку и не отпускал.

Тяжелый свист пролетающего самолета и пулеметный стук вновь заставили всех еще плотнее прижаться к земле. Кто–то еще крепче, до боли стиснул руку Алексея. И едва кончилась стрельба и надсадный рев самолетов удалился, Костров приподнялся и, к ужасу своему, понял, куда угодил. Перепуганные девушки сбились в угол. Они не всполошились, когда увидели мужчину, оробело глядели на него, не стыдясь своей наготы.

Костров отвернулся, начал пятиться к выходу, затем перемахнул через плетень наружу.

— Алексей, куда ты запропал? А я‑то ищу… Ты жив? — окликнул его Степан Бусыгин.