Аверьян продолжал кладку. Работал увлеченно, позабыв даже о петухах. И никого, кроме Бусыгина, который помогал ему месить глину, не пускал в землянку. С кладкой печи старик управился, а вот с дымоходом произошла заминка. Он всегда заботился о том, чтобы у печки была хорошая тяга, дым шел кверху, и не просто рассеивался, а стоял трубою; по нему, по дыму, люди угадывали перемену погоды — морозно будет или ветрено. Поначалу он так и хотел вывести дымоход, но спохватился: время–то военное — по одному дыму немцы увидят землянку и накроют ее снарядом. При этой мысли Аверьян даже побледнел и начатую трубу тотчас развалил. "Вот она какая морока!" думал Аверьян, похрустывая короткими пальцами, пока наконец не смекнул, что дым нужно выводить не кверху, а вниз, чтобы он стлался по земле и непременно рассеивался.

На третьи сутки начисто закончив отделку, Аверьян взвалил на себя инструменты и собрался идти в деревню. Когда Костров, оглядывая печь, намекнул, что полагалось бы затопить, проверить, Аверьян уловил в этих словах оскорбительные для себя нотки и обиделся.

— Хоть ты и в начальники выбился, а попомни: дите чином ниже родителей, — в сердцах ответил Аверьян и ушел, пообещав проведать как–нибудь в другой раз.

Но шло время, уже октябрь надвигался, а старик не появлялся. Больше всех о нем вспоминал Костров. "Как он там, в развалинах, терпит беды?" думал Алексей. Как–то раз, возвращаясь из штаба полка, он заглянул в деревню и обрадовался, когда увидел старика в окружении важно гулявших по двору петухов.

— Рад видеть, товарищ Аверьян! — пробасил Костров, подходя к нему торопким шагом.

— Ваше здоровьице! — отвечал старик, пожимая большую теплую руку командира.

— Ну и печь вы сложили! — заговорил было Костров.

Но старик взглянул на него с беспокойством, перебил:

— Значит, не сберегли? Вестимо, до каждой вещи догляд нужен.

— Да нет, папаша, — ответил Костров, приятно поеживаясь, будто заскучав по теплу добротно сложенной печи. — Три полешка бросим, а тепло сутки держится.

— То–то! — погрозил пальцем Аверьян. — Трещин только бойтесь!

— Каких трещин?

— А всяких… — неопределенно ответил Аверьян и прищурился, глядя куда–то вдаль.

Костров хотел было распрощаться, дол у него в роте, как всегда, было по горло, но что–то сейчас удерживало его. Кажется, вот этот намек на какую–то трещину, а может, и что другое…

Алексей раскрыл пачку папирос, протянул было старику, но тот папироску не взял. Сунув руку в карман, Аверьян выдернул веревочку с болтающимся на ней кожаным кисетом.

— Не употребляю фабричных. Привык к самодельному, позабористей он, сказал Аверьян и, скрутив большую цигарку, начал осторожно, по щепотке насыпать в нее коренья самосада. По душистому запаху нетрудно было догадаться, что махорка его смешана с цветами донника.

— Скоро, видать, листья с деревьев придется курить, — сказал он, строго поведя бровями. — Благо, лист–то не чисто опал. Вон, глядите, дуб: ряженый стоит. Примечаете? А это надобно знать, особливо вам, военным…

Костров удивился: какая в этом важность?

— Зима будет строгая. Очень строгая, — убежденно повторил Аверьян.

— Значит, кстати печь нам сложили, — улыбнулся Костров. — Глядишь, и перезимуем с ней.

— Нет, — Аверьян сокрушенно покачал головой. — Не зимовать вам, не греть косточки на моей клади.

— Почему?

— Недолгие вы тут жильцы, придется вам опять уходить…

— Ну-у, это ты, отец, зря беду накликаешь! — протянул Костров, и было видно, как пошевелил он скулами не от злости на старика, а от напоминания, что вновь приведется испытать горечь отхода.

— Да–да, так и передайте бойцам… И пущай не будут на меня в обиде, — продолжал будто давно выношенную мысль Аверьян. — Вестимо дело, надо бы расправить плечи да тряхнуть немчуру, чтобы кровью изошла. И то время недалече. Только не теперь… Зверя вы поранили. Это верно. Он прилег, чтобы силенок набраться… Того и гляди, сделает прыжок.

— Но мы же его и так тряхнули, — попытался возразить Костров. Несколько городов даже вернули… А под Ельней так прижали немцев, что они едва ноги унесли.

— Понятное дело. Но то легкий ушиб.

Аверьян встал и, ни слова больше не говоря, ушел в сенцы. Алексей Костров, не решаясь уйти вот так, не попрощавшись, ждал его несколько минут. Аверьян вернулся, держа в руке кувалду. Потрясая ею в сторону, где, по его понятиям, закопался враг, Аверьян с решимостью на лице сказал:

— Строгая будет зима. И сгинут вороги! Все, как французы, сгинут!

Аверьян поклонился и пошел через гумно к подлеску, сиротливо и зябко притихшему за деревней. А Костров еще какое–то время стоял, глядя вслед крупно шагающему старику и дивясь его убежденности. То, что старик вынес приговор врагу, отвечало и настроению Кострова, который также был убежден, что рано или поздно фашистские войска будут изгнаны. Вместе с тем ему, Кострову, не хотелось верить, что опять придется отходить.

— Нет, не может быть, не должно этого случиться. И откуда ему знать? — вслух сердито подумал Костров и почему–то именно в этот момент поглядел на крутояр. Дуб стоял величаво, ни одной веткой не шевеля под напором холодного ветра. Только и слышно было, как звенят на нем, пламенем вспыхивают в скупых лучах солнца каленые листья.

Перед заходом солнца все вокруг кажется умиротворенным, немножко усталым: и река замедляет свой бег, не шумит, как прежде, и ветер усмиряется, и кипенно–белый туман с ленцой переваливается с холма на холм…

Из деревни Алексей Костров пошел вдоль картофельного поля. Ботва лежала темными плетями. Под каждым кустом земля выпирала изнутри, будто и впрямь тесно было клубням и они просились наружу. "Жаль, не выкопали картошку. Погибла", — подумал Костров.

Да разве только одно картофельное поле осталось неубранным? Вон и рожь полегла, осыпавшиеся зерна успели дать густые и ненужные всходы, а чуть подальше, на горке, звенел на ветру перестоявшийся лен.

Костров вышел на дорогу. И всюду, куда ни обращал взгляд, виделась ему осиротелая, принявшая на себя нелегкое бремя земля. Огромная воронка, в которой может легко разместиться целый взвод, преградила ему путь. Алексей вспомнил, как накануне взрывом этой бомбы его тряхнуло в землянке. Дальше попадались воронки помельче, и раскиданная вокруг земля пахла гарью.

Но теперь безмолвствовали ближние позиции: не слышно было ни шелеста снарядов, ни визга мин. Бой шел где–то правее, может, километрах в пяти, и оттуда доносились глухие взрывы, а здесь тихо, ни единого выстрела. И когда Костров по ходу сообщения вышел на берег, увидел, что и река будто застыла: течение было неторопливое, только у берега кружилась и вязала узлы вода. Спокойно–величавая в своей предвечерней красе, река как будто источала это отрадное и имеете с тем немного пугающее безмолвие.

Приближаясь к позициям полка, Костров больше всего удивлялся тому, что солдаты обеих сторон не прятались, будто и не было никакой войны. Вон по брустверу окопа по–медвежьи вразвалку шагает со своими термосами Штанько. Остановился, подозвал к себе бойцов и прямо на позиции раздает в котелки кашу, ломти хлеба.

"Фу, черт его надоумил!" — забеспокоился Костров, зная, что не один он видит своих бойцов, надо полагать, и немцы заметили их с того берега. "Но почему они не стреляют? Ждут, когда соберутся кучно, чтобы разом накрыть? А наши — зеваки! Дурачье!"

— Кончайте! — еще издалека крикнул, пробираясь по ходу сообщения, Костров.

Но Штанько будто не расслышал, озабоченно продолжал опорожнять термос. Костров еще раз сердито окликнул его сзади из окопа, и только тогда Штанько повернул к нему пылающее румянцем лицо.

— Ты что, в уме, товарищ старшина? — вырвалось у Кострова.

— А чего ты такой злющий? — усмехнулся старшина. — На–ка, отведай лучше гречневой каши.

— Прекрати, они же вас накроют!