Павлов посмотрел на окно — бледный рассвет раннего летнего утра прореживал мглу ночи, потом перевел взгляд на стенные часы: шел уже четвертый час. "Неужели война? Что же, черт возьми! — какой–то другой, еще не ужившийся, но реальный голос начинал будоражить мозг, и, повинуясь этому голосу, Павлов содрогался от ужаса: — А войска–то… Ох, черт тебя побери, какая неуправка… Разве я могу все сделать? — Он забегал по кабинету, размахивая руками. — Одни дивизии в лагерях, другие сдают старое оружие, не получив взамен ничего. Артиллерийские дивизионы на сборах… Снаряды в складах, не выданы… А самолеты? Многие не заправлены. Не рассредоточены. Запасные аэродромы не готовы. О, какой провал! И в генштабе тоже… копуши! Не могли раньше сообщить. Проворонили… А может, еще обойдется, уляжется?.."

В дверях показался начальник штаба Климовских.

Павлов резко обернулся:

— Что еще случилось?

— Война! Война! Товарищ командующий… Немцы перешли по всему фронту. Бомбят Гродно, Белосток, Брест, Кобрин, Слоним… Под ударами с воздуха находятся аэродромы, штабы, военные городки.

Свет померк в глазах Павлова. Опустив плечи и жалко съежившись, он добрел до стола и тяжело рухнул в кресло, стиснув руками голову. Через минуту он вскочил, будто встряхнутый; суровое лицо и сдвинутые щетинистые брови подчеркивали в нем обретенную вновь решимость.

— Отбить! Немедленно подтянуть войска к границе!.. И дать по зубам, чтоб неповадно было! — загудел его голос, ударяясь о стены огромного кабинета.

Протяжный и резкий телефонный звонок прервал поток его угрожающих слов, и Павлов взял трубку. Его вызывал нарком обороны Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко. Павлов доложил о тревожных сообщениях, поступивших из приграничных частей, и в ответ услышал:

— Товарищ Павлов, учтите, никаких действий против немцев без нашего ведома не предпринимать. Ставлю вас в известность, и примите это к неуклонному руководству, Сталин не разрешает открывать артиллерийский огонь по немцам.

— Как же так, товарищ нарком… уже война началась! — проговорил Павлов. Он был потрясен и обескуражен; ему трудно было соединить взаимно исключающие друг друга обстоятельства: здесь, на территории приграничного округа, уже бушует вероломно начатая немцами война, а оттуда, из Москвы, требуют не предпринимать против врага никаких действий.

— Я вам снова приказываю — не поддаваться на провокации немецких генералов. Пресекайте всякие действия, могущие вызвать крупные осложнения, — закончил нарком; звуки его баса раздавались протяжно и гулко, словно в порожней бочке.

Положив телефонную трубку, Павлов обвел собравшихся недоуменным взглядом и повторил слова наркома, стараясь подражать ему даже в голосе.

— Что прикажете передать войскам? — садясь к столу, спросил Климовских.

— Делайте то, что велит нарком, — ответил командующий. — И никаких лишних разговоров. Им наверху виднее.

Павлов поднялся и облегченно вздохнул, будто свалившийся на него тягостный груз переложил на чьи–то другие плечи.

__________

Утреннюю распахнутую синь неба, где словно бы грелись подожженные снизу облака, встревожил скользящий металлический гул. Этот гул все нарастал и нарастал, и наконец из–под туч, обложивших западный край неба, вывалились самолеты, заныл воздух. "Ночники. С учений вертаются", подумал Костров и проследил, как самолеты, не теряя высоты, клиньями проплыли над лесом.

В дальней западной стороне небо будто разверзлось, послышались громовые удары, и угрожающе, перекатами донесся этот гром до леса затрепетали в мелкой дрожи листья, зашумел будто к непогоде лес. Приумолкли птицы, чуя ненастье.

— Гроза, — сказал Бусыгин.

— Что–то не похоже, — сумрачно ответил Костров.

— А что же, по–твоему?

Темнеющее на западе небо, озаряясь широкими захватистыми вспышками, зарокотало с еще большей силой. В городе, кажется, вблизи зимних казарм дивизии, вдруг грохнул взрыв, другой, третий… Потом сплошной гул накрыл город. Черная, с огнем, с дымом поднялась к небу земля.

Не понимая, что бы это могло быть. Костров и Бусыгин выскочили на дорогу, побежали к палаткам лагеря. Не успели забежать в лес, как низкий свист самолетов и треск крупнокалиберного оружия прижал их к земле. Прострочив лес, истребители ввинчивались один за другим в небо и исчезали. С минуту, а может и больше, Алексей Костров и его напарник лежали ошеломленные, затем поднялись, глядя друг на друга застывшими глазами.

По дороге в лагерь бешено мчалась машина. Вдруг, скрежеща тормозами, заюлила, чуть не сбив патрули, и остановилась. Из нее выскочил полковник Гнездилов.

— Это провокация! Огня не открывать! — махал он кулаками в воздухе. Лицо у него было бледное.

Костров виновато переступил с ноги на ногу и только сейчас ощутил до боли сжатый в левой руке камень. Ему так неудобно стало, что он слегка попятился назад и бросил камень в заросшую травой канаву. Глянул вдаль жутко: огромное зарево, перевитое космами темного дыма, бесновалось над городом. И невольно в голову ударила скорбная мысль: "А как там, в Ивановке?.."

Полдень. Солнце стоит недвижно в зените, и от прямых лучей негде укрыться. Куры зарылись в пыли, возле ветел. Под заборами и тесовыми воротами лежат собаки, часто дышат, высунув сухие подрагивающие языки.

Попрятались и люди, только не в избах — там духота адская, а в прохладных сенях. А иные разложили подушки и дерюги прямо на земле, в тени у стен, на огородах, спасаются от пекла в траве и под низко опущенными ветвями яблонь.

Дядя Митяй лежит под старой, чудом уцелевшей еще с времен коллективизации телегой, и хотя была она об одной оглобле, а передок без колес опасно стоял на подпорках, лежать тут было все равно покойно и даже очень прилично; телега обросла высокой, ядовито–зеленой лебедой и лопухами, а вверх по оглобле тянулись плети щедро цветущей тыквы. Едва ощутимое движение мягкого ветерка слабо тревожит воздух, пахнет горьковато–прохладными лопухами и тыквенной пыльцой, и все это успокаивает, сами собой смежаются веки. Митяй уже совсем было заснул, как кто–то подошел к телеге, покачал за оглоблю. Он уже подумал, что шалят ребятишки, пытаясь увезти или опрокинуть телегу, хотел крадучись поймать снизу за пятки сорванца, пригляделся и вдруг сник, увидев сватовы башмаки.

— Митяй, а Митяй, — позвал негромко Игнат. — Может, встанешь, а? Вечер–то какой сулится, рыба играет.

Митяй окончательно открыл глаза, но из–под телеги не торопился вылезать, тупо поглядывал на замшелые снизу доски телеги.

— Какая в такое пекло рыба, — лениво отвечал он. — Задарма–то не нужна. Небось вся кооперация протухла.

— Не об том речь, сваток. Куплять не будем. Свою, свеженькую наловим… Играет рыба–то… Косяками ходит!

"Ох, мне эти рыболовы, увидят силявку, а мерещится им огромный сом", — усмехнулся Митяй и начал клонить свата к давнему своему наболевшему вопросу: — А Милка–то, кажись, того… обгулялась. Во–от, скажу тебе, сват, приплод будет! Чистых кровей битюг. Это же какая подмога в артельном хозяйстве, — что копенки возить, что камни — силища!

— А ты ручаешься? — спросил Игнат, вознамерившись разговором о конях польстить ему и таким образом завлечь на рыбалку.

— Почему не ручаюсь? — не задумываясь, переспросил Митяй и не утерпел, вылез из–под телеги. — Да я же своими глазами видел, — размахивая руками, внушительно говорил Митяй, — пас намедни табун… Гляжу, обхаживает ее один красавчик… И спереди подойдет, и сзади… Гогочет, танцует весь, как этот самый балерун… А она хоть бы хны. Никакого внимания ему! Так и отцепился он несолоно хлебавши…

— То еще бабка надвое гадала, — посомневался, пытаясь нарочито расшевелить свата, Игнат. — Может, кобылка твоя занедюжила, и ей не до охоты…

— Не накликай беду, сват! — ожесточенно поддернул штаны Митяй. — Я же ее пуще глаза стерегу… Только на рационе держу, лишнего черпака воды не прибавлю… Осовелая ходит… все больше глядит заботливо. Ясно, на сносях!