— Ро–та–а, огонь!

Немецкую пехоту, перебегавшую под прикрытием танков, удалось отсечь ружейно–пулеметным огнем. Она залегла. Но танки наползали на высоту. Их было семь. Медленно ворочая длинными стволами орудий, они как бы высматривали местность, ища добычу. Каждому бойцу пополнения казалось, что только его, а не кого–то другого ищет, выслеживает это дышащее огнем щупальце. И каждый жался к стене окопа или траншеи, мысленно просил, чтобы израненный кусок родной земли спас его.

У подножия высоты танки остановились и начали бить прямой наводкой, точно норовя перевернуть и смешать с землей все, что было на высоте, — и окопы, и людей. Кто–то отчаянно пополз вперед, потом швырнул гранату, и она, помахав в воздухе рукояткой, разорвалась вблизи тапка, не причинив ему вреда.

Немецкая пехота вновь поднялась. Солдаты в куцых пронзительно–зеленых куртках, на ходу выравниваясь в цепь, хлынули к высоте.

— Эх, собаки! — услышал Костров голос за спиной и обернулся. На него глядело полное решимости, необыкновенно строгое в этот миг лицо солдата в телогрейке, того самого, который час назад жалел, что остались в оккупации детишки. Он торопливо совал под телогрейку гранаты, затем полез из окопа, собираясь идти навстречу приближающимся танкам. Костров за ногу стащил его назад.

— Пустите, командир! Нечего меня держать, — огрызнулся тот, и лицо его стало разъяренным, ноздри раздулись.

— Брось эти штучки! Умереть каждый может, да только… — Костров не договорил.

Немецкая пехота почти вплотную подошла к своим танкам.

Наши бойцы явственно различали немцев: у одного рыжие, точно обгорелые брови, у другого — перстень на пальце, у третьего — серебряная вязь шнурка на фуражке. Видимо, этот третий был офицер.

— Огонь! — крикнул Костров и сам взял на мушку фуражку с большим козырьком, потом довел прицел до груди офицера и выстрелил. Оглушающий звук выстрела и дым помешали ему разглядеть, как вражеский офицер, взмахнув руками, опрокинулся навзничь.

— Убит! Уби–ит! — охваченный радостью, не своим голосом закричал Петрусь Одинец и тоже начал прицеливаться и стрелять.

Отсечным огнем удалось опять положить бегущих в атаку немцев, и танки остались одни, без прикрытия пехоты.

С запада, через разрывы облаков, проглянуло солнце. Вечерние лучи озарили и кромку дальнего леса, и ржаное поле, и высоту; удержанная в бою земля казалась теперь почему–то особенно теплой…

Со стороны противника поддувал ветер, он донес запах жженой соломы. Немцы подожгли рожь. Клубы дыма лениво переваливаясь над полем, ползли, обволакивая высоту. Каждый понимал, что немцы неспроста подожгли рожь, они хотят под прикрытием дыма ворваться на высоту.

— Что будем делать? — подползая, спросил Бусыгин.

— Держаться, — ответил Костров и посмотрел на часы. — Нам нужно еще выстоять час пятнадцать минут! — И, уже обращаясь ко всем, приказал: Вяжите связки гранат. Танки начнут сейчас утюжить наши окопы…

Никто не проронил ни слова. У солдата в ватнике вдруг пролегла морщина над переносьем. Молоденький Петрусь Одинец, ни на шаг не отходивший от командира, крякнул и положил на ладонь гранату, как бы взвешивая ее.

— Ишь ты… От такой малютки — и горит металл…

Сказал и вздохнул, будто и впрямь эта маленькая граната решала судьбу — и его личную, и товарищей…

Немцы чего–то медлили, хотя было очевидно, что они вот–вот возобновят атаку. Поползав еще минут десять у высоты, танки вдруг начали удаляться. "Что это? Неужели отходят?" — удивился Костров. Немцы, конечно, не могли так просто оставить рубеж, на котором они положили много солдат. Уж не хотят ли идти в обход, окружить и принудить защитников высоты сдаться? Но в каком направлении пойдут танки? Слева — крутой овраг. Скорее всего попытаются прорваться на правом фланге. "Там дорога, она ведет прямо к переправе", — встревожился Костров.

Танки действительно сворачивают на дорогу. Костров оставляет старшим на высоте Бусыгина, а сам с группой бойцов спешит защитить дорогу. Они ползут по ржи. Бьют но лицам и колют колосья, осыпается на землю крупное, пересохшее на корню зерно.

Неуклюже переваливаясь через канаву, танки один за другим выходят на дорогу. А наперехват им ползет Алексей Костров, рядом с ним — боец в телогрейке, тот, что порывался один сцепиться с танками, и Петрусь Одинец. "Его–то и не стоило брать. Мальчишка еще", — пожалел Костров и хотел завернуть обратно. Глянул, а он уже высунул голову из придорожной канавы и манит к себе пальцем.

— Приготовь гранаты! Танки ведь… Эх!

— Я не умею связывать, — ответил Петрусь, поднося Кострову, как груши, полную каску гранат.

Вязать было некогда. Костров вынул из сумки связку и отдал ему.

— Умеешь бросать?

— Под гусеницу? — спросил Петрусь и на всякий случай положил в карман еще три гранаты, потом виновато поглядел на Кострова и заулыбался. С этой простодушной улыбкой Петрусь Одинец пополз вдоль канавы навстречу гремящим танкам. Тяжелую связку держал в руке. Вот он уже у танка, в мертвой, непростреливаемой зоне. Наверно, и сам это поняв, Петрусь выглянул из–за бровки канавы на дорогу; всей громадой наползал лязгающий гусеницами танк.

Улучив момент, Петрусь кинул связку под днище танка.

Гранаты не взорвались. Видимо, забыл снять кольцо. А взрыва ждал ждал мучительно, ругая себя. И когда танк прогремел дальше, Петрусь привстал, поглядел в сторону, где, как ему показалось, ждет Костров, виновато развел руками. Потом побежал, выхватывая из кармана и кидая под танк одну гранату за другой.

Из–под гусеницы полыхнули искры, танк вздрогнул, заскрежетал со свистом и всей махиной сполз в канаву…

Ему перебило гусеницу.

— Товарищ!.. Перемога!.. — воскликнул Петрусь, и голос его оборвался: шедший сзади второй танк полоснул пулеметной очередью. Петрусь упал…

Костров кипел от гнева. Он не мог винить новичка за оплошность, упрекал только себя, что пустил его на тяжкое, смертное дело. Вот уже второй танк подошел. Опираясь коленом в откос канавы, Костров зло сорвал кольцо с гранаты, отсчитал про себя две секунды и бросил связку.

Упруго качнулась взрывная волна, прошлась над головой, сбив непристегнутую каску. Он лихорадочно пополз, остановился возле свернувшегося калачиком Петруся Одинца и схватил его за руку. "Все", нахмурился Костров.

Третий танк двигался осторожно, как бы ощупывая каждый метр земли. Из приподнятого люка высунулся немецкий танкист и вмиг исчез.

— А ну, получай! — крикнул Костров и бросил скрученные ремешком гранаты. Раздался взрыв. Плеснулся перемешанный с дымом огонь. Танк повернулся, выпустив из–под себя гусеницу. Чем–то смрадным обдало и Кострова. Он упал. Было совеем не больно, только зудело и почему–то приятно чесалось в ушах. А кругом — пустота, не слышно даже лязга сзади идущих вражеских машин.

Костров достал третью связку, хотел привстать на колено — и не мог. Сил не хватало.

Цепляясь рукой за мелкие кусты, за коренья, упираясь локтем в землю, он медленно подтягивал свое непослушное тело. Метр, еще один… Полз и считал секунды… Из канавы не было видно танка, но Алексей угадывал, что их пути сойдутся вон у того каменного столба… Вот и столб… Алексей потерял счет секундам… Но грохота танка не слышно… Начал подтягиваться на руках, выполз из канавы.

Шагах в двадцати от столба недвижимо стоял третий танк. "С этим управился тот, белобрысый… "Орел — Воронеж — хрен догонишь!" — через силу усмехнулся Костров. И ему вдруг захотелось встать, увидеть и эту дорогу, и ржаное поле, и высоту, и товарищей своих. Оперся руками о землю, трудно привстал на колени, потом во весь рост… Стоял и чувствовал, как к сердцу подкатывает, теснится "в горле добытая в горьких муках радость…

А на дороге, будто заарканенные и навсегда укрощенные, стояли немецкие танки. Ребристые, кажущиеся очень холодными, с глиной в пазах, лежали враскид гусеницы.

Вспомнив наказ командира полка, Алексей Костров поднял руку и глянул на часы. Циферблат показывал ровно 21.00.