И вот рухнуло все. Больной Доминак все же нашел силы выбраться из спальни, прийти в кабинет, включить телевизор, сесть против него в кресло, смотреть и слушать.

Не верить словам Брауна он не мог. В душе он признавал, что достижение Галактионова огромно и в нем ничего нет противоестественного — это результат человеческой мысли. А вера была иной. Кто ее представлял? Рабелиус. Больше он никого не знал. И вот что сказал о Рабелиусе Браун…

Книги, казалось, сыпались с полок и били его по голове. А может, это с такой болью пульсирует кровь? Он сжал ладонями виски и почувствовал, как холодны руки. Сердце то замирало, то надрывалось в биении.

— Мне нет смысла говорить неправду, — продолжал Браун, с трудом произнося каждое слово. — Все сказанное мною — правда, как правда и то, что я скоро умру. На этот раз бескровно. И даже профессор Галактионов тут не в силах помочь…

Доминаку стало невыносимо тяжело. Он попытался встать, чтобы принять лекарство, но одеревенели руки и ноги; пытался крикнуть, позвать кого-нибудь, но только хрип вырвался изо рта.

А мозг еще жил, глаза служили ему, и слух воспринимал каждое слово.

Браун то шептал что-то невнятное, то выкрикивал: «Жить, жить». Он попытался приподняться с откидной спинки легкого, из гнутого дерева, кресла, но это ему не удалось. Он сорвал фуражку, сдвинул на лицо бинты и стал совсем неузнаваем.

Затем ворвались люди в военной форме, с искаженными лица ми, размахивающие оружием, и экран погас.

Рука Доминака сползла с кресла и, упав, коснулась ковра; голова опустилась, подбородок уперся в грудь.

В эту ночь на полигоне никто не спал, даже охранники, свободные от наряда.

В палатке сержанта стоял маленький телевизор. Выступление капитана Брауна касалось каждого из взвода охраны. Офицер, которому во время испытательного взрыва будет подчинена вся охрана, отказался выполнять преступный приказ.

«…Оружие этого рода смертельно поразило бы и меня и взвод наших солдат, специально отобранных для охраны лагеря смертников».

«Специально отобранных…». Да, их отобрали из каждой части по одному. И не лучших, по понятию командования. Большинство, как и солдат Карди, были на подозрении, эти считались ненадежными; они с нескрываемым презрением говорили о военной форме, как о шкуре, которая превращает человека в зверя и болвана. Лучше носить рабочую робу, чем военный мундир.

Сержант Айган смертельно ненавидел полковника — командира части. Чтобы выслужиться, он выполнял все приказания, а они, как правило, не имели никакого отношения к военной службе. Сержант занимался спекуляцией и деньги отдавал полковнику, это бы еще не такое позорное нарушение воинской дисциплины. По поручению командира части сержант принялся создавать тайный публичный дом, вербуя туда несовершеннолетних. В этот дом попала внебрачная дочь одного офицера, которую он очень любил. Когда полковник узнал об этом, то сразу же прикрыл тайное заведение. К тому времени попался на спекуляции и сержант. Он признался, что делал это не для себя. Полковнику пришлось туго, его перебросили с понижением в другую часть. Но перед отъездом он постарался отделаться от сержанта навсегда, чтобы не всплыла скверная история с публичным домом — это могло обернуться очень плохо.

Теперь Айган понял, зачем его откомандировали на этот полигон…

Как же все-таки узнали охранники, что будет такая передача?

Вечером Харди попросился у сержанта сходить к ручью за водой — в последние дни он проявлял заметное рвение к воинской службе. «Этот Карди, должно быть, взялся за ум», — так рассудил сержант Айган. С большим термосом за плечами Карди пошел к ручью. Ходил он долго; правильнее сказать, он долго сидел возле ручья, выкуривая сигарету за сигаретой, и все же на этот раз дождался Макса. Макс прежде всего спросил, есть ли у взвода охраны телевизор? Есть, конечно, и радио есть. Командование позаботилось, чтобы солдаты слушали выступления лидеров партий, министров и могли смотреть Юв Мэй. Макс попросил, не посоветовал, а настойчиво попросил непременно посмотреть сегодня в одиннадцать часов Юв Мэй — и пусть как можно больше солдат соберется возле телевизора, — а затем рассказать, что видел, заключенному Августу Барке. Вот и все, Сержанту и солдатам не надо говорить о Барке, достаточно собрать их возле телевизора. Карди так и сделал.

Солдаты и сержант слушали Брауна в каком-то оцепенении, каждый думал о своей судьбе. И долго никто не мог произнести ни слова. За это время Карди успел разыскать Августа Барке, передать несколько слов и выслушать столько же, а охранники все еще сидели, подавленные так, что язык ни у кого не поворачивался. И самым мужественным оказался Карди, которого сержант до сих пор считал трусоватым, потому что Карди не хотел воевать; правда, Айган знал этого солдата и как смышленого парня, прочитавшего немало книжек.

Карди заговорил первым. Он сказал, что еще неизвестно, убьют ли их наверняка. Скорее всего не убьют. И, раскурив сигарету, Карди начал доказывать:

— Цепь нашего охранения будет далеко от места взрыва. Конечно, поражение радиоактивностью неизбежно. Так ведь воздух давно всюду заражен разной дрянью от испытательных взрывов, а живут же люди. Почему бы и нам не жить после этого?

Карди повернулся к сержанту, который обалдело смотрел на лежавший возле ног устав караульной службы. Айган, после того как проштрафился, решил не отступаться от уставных порядков и все свободное время проводил за чтением уставов. Включив телевизор, он и тут взялся было за чтение, пользуясь светом от экрана, однако скоро книжка выпала из его рук. Солдаты, сбившись в палатке, испуганно смотрели на Карди. Тот продолжал:

— Но если уж нам, солдатам, суждено умереть, то я пред почту атомную смерть, а не от разрыва снаряда, который выворачивает кишки и отрывает руки и ноги — это слишком мучительно. Атомная смерть безболезненна. Даже при смертельном поражении человек, ничего не подозревая и не чувствуя боли, живет себе неделями и месяцами. Если мы завтра получим каждый порцию в двести рентгенов, что вполне вероятно, то как раз и будем в таком положении: можно еще недели две, а то и весь месяц слушать радио, смотреть телевизор, не чувствуя никакого недомогания. И не подозреваешь, что в это время в крови отмирают белые и красные кровяные шарики, гибнут клетки костного мозга. Только волосы начинают вылезать…

Сержант вдруг схватил лежавший у ног устав и запустил им в Карди.

— Замолчи! — взвыл он. — Я не верю, чтобы с нами так… Не верю! — Айган окинул взглядом солдат, те молчали.

— Я тоже не верю, — сказал Карди, потирая ушибленную щеку. — Но с этим оружием шутки плохи — и не заметишь, как оно заденет. Хотя я читал где-то, что уже научились вылечивать от лучевой болезни. Есть специальные больницы. Там делают прививку костного мозга, здоровый мозг достают из бедренной крсти человека-донора. Но это обходится чертовски дорого. Лично у меня на это денег нет.

Денег не было и у сержанта, он спекулировал для полковника, и вот как все это обернулось… Снова Айгана охватила злоба, но уже не на Карди, который своими разъяснениями только растравил душу, а на бывшего своего командира, вообще на командование, устроившее тут смертельную ловушку.

— Я не хочу умирать, как подопытный кролик! — вырвалось у Айгана.

— И я не хочу, — тотчас подхватил Карди. — Пусть лучше судят меня — это честнее.

— И я не хочу.

— И я…

Солдаты повскакивали с мест, глаза их горели отчаянием. Айган испугался: похоже, что он подбил их на этот бунт — ведь он первый сказал: «Я не хочу умирать…» Растерявшись, он по привычке обратился к Карди:

— А что ты предложишь? Ты начал весь этот разговор… Но смотри, Карди, приказа мы не можем нарушить — за это расстрел.

— Мы не нарушим его, — твердо ответил Карди, он стоял в середине палатки, и все солдаты смотрели не на сержанта, а на него. Карди будто преобразился — раздался в плечах, стал выше ростом. — Я придумал одну штуку… — Карди повернулся к сержанту. — Нам приказано охранять заключенных, так?