Юв ушла. Браун наскоро умылся под краном и стал ждать. Это было новое ожидание, совсем не похожее на то, которое он переживал раньше, встречаясь с женщинами. Он сидел, охваченный радостью, затем эта радость стала мучительной. Юв не возвращалась долго. Вдруг ему показалось, что она убежала.

Он не выдержал, встал и открыл дверь в коридор. Послышался шум воды.

Наконец Юв вошла, он нетерпеливо обнял ее и дернул пижаму за рукава вниз. Куртка с непомерно широким воротом соскользнула с покатых плеч Юв.

…Когда Браун посмотрел на часы, было двенадцать. Луна висела где-то сбоку, и неживой зеленоватый свет косо падал в окно.

Он включил настольную лампу, Юв проснулась.

— Не люблю луну, — сказал Браун. — Подсматривает…

Юв молчала. Он сидел рядом, положив ей на грудь руку.

— Я читала один роман о войне и о любви среди смертей, — прикрыв глаза, сказала она. — Сначала я не поверила, что можно любить по-настоящему когда рядом смерть. Думала: люди просто пользуются остатком жизни и первой возможностью… Нет, там была описана правда. Горе и страх не могут заглушить любви.

— Любят пока живут.

— И живут, пока любят. Теперь я это знаю, — сказала она.

Юв опять уснула. Браун смотрел на Юв и думал.

«Значит, она счастливее меня. Она спокойна. Почему у меня нет такого спокойствия, что еще может случиться?»

Губы Юв были полуоткрыты, она слегка улыбалась и в то же время хмурилась — бровь подергивалась.

Браун вспомнил прошлую ночь. Сейчас было совсем не то, и все же страх, непонятный и настораживающий, подкрадывался к сердцу. Скорее бы прошла и эта ночь, счастливая, бессонная и тревожная. Завтра он получит документы и снимет военный мундир.

— Сегодня профессор работает дома, — сообщил ассистент Доминака, молодой человек с грустным лицом и рассеянным взглядом темно-коричневых глаз.

Не следовало откладывать категорический ответ. Галактионов подошел к телефону. Доминак отозвался сразу же.

Ассистент рядом. Неудобно вести разговор при нем — об этом надо бы подумать, прежде чем снимать трубку.

— Господин директор, мне нужно сказать вам очень немногое, но весьма важное. — Даниил Романович надеялся, что после этих слов ассистент догадается уйти. Но не тут-то было!

Доминак пригласил Галактионова к себе. Говорил он торопливо и, кажется, приветливо. Неужели надеется?

В назначенный час Даниил Романович подъехал к дому профессора Себастьяна Доминака. Директор института жил в стороне от деловой шумной части города. Сначала Галактионов расценил это, как желание старого и не совсем здорового человека уединиться в тиши для спокойной работы и отдыха. Но, открыв дверь, он сразу же понял, что совсем с иной целью поселился Доминак почти на самой окраине.

Известный ученый Атлантии, директор Международного геронтологического института усиленно занимался частной практикой, как самый заурядный врач. Конечно, в стране свободного предпринимательства явление это обычное. Но Доминак не хотел, чтобы о его делах на дому узнали ученые, стали писать газеты. Нашлись бы такие, что осудили бы его, это те, для которых цель жизни — наука. Пусть бы профессор Доминак делал сложнейшие операции и получал за это деньги, соответственно своим заслугам, опыту, званию. Но ведь он берется лечить и туберкулез, и потливость ног, и венерические болезни, и астму, и эпилепсию — все, с чем к нему приходят. Свою практику Доминак не рекламировал. Достаточно таблички возле двери с магически-притягательными словами «академик, профессор». Сюда шла вся окраина города.

Это была единственная практическая работа, которой занимался известный профессор и академик Атлантии, — не сложные операции и научные опыты, а примитивное врачевание. Одна теоретическая деятельность не давала достаточно денег.

Больных было много. Доминак забыл о часе, назначенном Галактионову, он наскоро выслушивал больного, задавал два-три вопроса, выписывал рецепт и получал деньги. Даниил Романович увидел его сквозь стекло двустворчатой двери и решил подождать.

В приемной не было ни одного стула, ни одной табуретки, даже вешалки не было. Голо, как в тюремной камере. Больные — их оставалось человек пять — стояли, прислонившись к стене, и смотрели в пол. Пожилая женщина с красными пятнами на лице сидела у дверей, ее лихорадило. У окна, вцепившись лиловыми руками в палку, еле держался на ногах старик. В середине комнаты стоял маленький круглый столик, покрытый белой салфеткой, — единственная мебель. На нем кучей лежали иллюстрированные журналы, сверху — два одинаковые, с портретом самого Доминака во всю обложку.

Заходя в кабинет профессора, больной передавал следующему в очереди свою шляпу. Даниил Романович представил себе, что тут творится зимой! Одежда сваливается в кучи, прямо на полу. Какая уж тут санитария! Галактионов думал о Доминаке. Ученый и католик теперь оказывался еще и дельцом, притом очень опасным, потому что никакой врач не возьмется по-настоящему лечить ото всех болезней. Это походило бы на знахарство.

Доминак вспомнил о Галактионове, глянул в дверь — там оставался всего один человек, но это и был Галактионов. Доминак смущенно спрятал глаза, и, казалось, они совсем исчезли с его большого лица.

— Нет, знаете ли, никакой возможности поработать и отдохнуть. Идут и идут… — начал он сбивчиво оправдываться. — Долг врача, ничего не поделаешь, коллега. Вы давно пришли?

— Недавно.

— Очень хорошо, — но он, это было видно по его лицу, чувствовал себя совсем не хорошо. — Надо помогать ближнему. Я рад вас видеть.

— Я пришел к вам, господин директор, сказать…

— Прошу! — И Доминак пропустил вперед Галактионова.

Они вошли в кабинет — большую комнату со стеллажами, зак рытыми темной материей. На столе лежал фонендоскоп, раскинувший упругие трубки.

— Так вот, господин директор, каков мой ответ…

— Ах, как устал я сегодня! — Доминак болезненно сморщил ся, снял халат и подошел к креслу. — Поговорим сначала о чем-нибудь другом. Садитесь.

В кабинете стояла старинная мебель, затянутая чехлами, сам Доминак казался очень старым и больным. Когда он сел, дряблые щеки его повисли и легли на отвороты пиджака.

«У него атеросклероз или стенокардия, — подумал Галактионов, бросив взгляд на Доминака. — Сейчас он страдает. Ему хочется разжалобить меня».

— О чем же нам говорить, господин директор?

Доминак протянул руку к столу, открыл коробку, достал ка кое-то лекарство, приготовленное в виде шарика, и положил его в рот.

— Как вы расцениваете препарат Шельбы?

— Не могу судить. Я не видел результатов.

— Их не будет, — сказал Доминак устало, но уверенно. — Ведь это второй Броун-Секар. Тот сделал себе настойку из семенных желез и помолодел. Но надолго ли? Скоро одряхление пошло снова, уже катастрофически, и он умер.

— Шельба не повторяет Броун-Секара, — сказал Галактионов. — Он идет своим путем, от своего препарата он добивается химической функции.

— Это невозможно. И не нужно. Одно огорчение, я думаю, помолодеть на короткое время. Старость неизбежна, только не для всех она начинается в одни и те же годы.

Беседа шла вяло.

Доминак, склонив голову, смотрел на ноги Галактпонова. Он еще не оправился от смущения. Научный разговор он завел для самоуспокоения. После того, что Галактионов увидел в его приемной, нельзя было сразу же разговаривать о предложении Нибиша. Будь гостем Шельба или даже Мартинсон — это меньше смутило бы Доминака.

— Профессор Мартинсон поставил новый опыт, — сказал Доми нак.

— Да, собака с искусственным сердцем… Следовало бы широко продемонстрировать этот опыт.

— Возможно. Как вы думаете, что практически могут дать работы Мартинсона?

— Сейчас трудно сказать, — Галактионову хотелось как можно выше поднять перед Доминаком значение опытев Мартинсона, однако он остался очень сдержанным в похвалах. — Профессор Мартинсон давно считает, что ритмическую деятельность сердца нельзя объяснить неврогенной или миогенной теорией, — он не отводит первенствующей роли ни элементам нервным, ни элементам мышечным, короче говоря, он не входит в лагерь неврогенистов, так же как и в лагерь миогенистов.