— Думайте, — разрешил хозяин. — Но помните, что время — это деньги. И советую меньше думать о грехах. Отпущение их — самое легкое дело. Скажите аббату так: у меня был разговор с Нибишем… И больше ничего.

Раскланявшись, Доминак вышел из кабинета. Миновав небольшой коридор, он вышел в просторный зал и по широкой изгибающейся лестнице спустился в вестибюль. По сторонам высились золоченые колонны. Потолок в зале отливал пурпуром, своды в вестибюле голубели, как небо. Все тут было прочно, дорого и красиво. В огромные окна широким потоком вливался солнечный свет.

Аббат Рабелиус был удивлен и польщен повторным посещением его видным ученым. Когда Доминак вкратце изложил причину своего прихода, упомянув Нибиша, Рабелиус, подняв руки ввысь и устремив туда же глаза, долго шептал молитвы. Затем он сказал:

— Мне еще не приходилось давать благословение на подобные дела. Так я сказал господину Нибишу. Я обещал поговорить с кардиналом. Не исключено, что кардинал будет говорить об этом с самим папой. Это не простое благословение. Но я надеюсь, что оно будет дано. Если вы поклянетесь не забывать нашу церковь, то получите ее благословение.

Приложив руки к груди, Доминак склонился перед аббатом.

— Эго те абсольво а пеккатис туис,[3] — поспешно произнес аббат трафаретную фразу — ему пора было уходить. Странный, полный неожиданностей, выпал день. Стоило над многим подумать и пока не спешить к епископу.

Доминак ушел. Рабелиус осмотрел церковь и прикрыл за со бой дверь. Перед входом он увидел девушку, худенькую, с испуганными глазами. Видно, она стеснялась своего старенького платья и никак не могла решиться войти в церковь.

Аббат подошел ближе и внимательно посмотрел ей в лицо.

— Вы на исповедь?

— Да, — ответила девушка потупившись.

— Идите за мной.

Вернувшись в церковь, аббат открыл боковую дверь. Тут бы ла небольшая комната с диваном и несколькими стульями. Из высокого окна свет косо падал на дверь, дальше стоял полумрак. В углу высилось черное распятие — Христос страдальчески смотрел, свесив голову в терновом венце.

Рабелиус хорошо знал, что многие женщины Атлансдама считают его красавцем. Иные настойчиво добивались исповеди не возле алтаря, и он принимал их в этой комнате…

— Как тебя зовут? — спросил аббат.

— Эрика Зильтон, — ответила девушка, прячась в темноту. Аббат показал ей на диван.

— Рассказывай.

Она говорила сбивчиво, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться.

— Мне нет счастья… в жизни. Люди говорят, что на мне — великий грех. Я воскрешена на горе…

— Молитву читай, — глухо сказал Рабелиус.

Она встала, обратилась лицом к распятию, зашептала что-то, потом умолкла, через плечо осторожно взглянув на аббата.

— Твое тело было в морге? — спросил он приближаясь.

— Да, так говорят… Мне тяжело жить…

— Разденься, я должен освятить…

Девушка вздрогнула, повернулась, прижимая руки к груди, сделала шаг назад, к распятию.

— Так надо, — сурово и глухо сказал он. — Быстрее.

Эрика осторожно снимала платье, опасаясь, что оно расползется в руках.

— Все, все снимай! — торопил аббат и жестом руки показал Эрике место — против окна. Теплый солнечный луч уперся в грудь девушки, скользнул вниз, к ногам. Свет слепил ее, и она не видела лица аббата. Впереди стояло что-то черное, страшное.

— Где ты живешь? — спросил он.

— Нигде. У меня нет работы,

Аббат молча перекрестил ее.

— Можешь одеваться. Не хочешь ли ты стать монахиней?

— Мне все равно…

— Все равно — это плохо. Надо желать. Святая пища обновит твою кровь и тело. Завтра я буду говорить проповедь, и ты при всех верующих здесь, в церкви, проклянешь сатану в образе русского профессора.

Эрика отшатнулась в угол.

— Нет, нет! Ни за что… Он — единственный человек, который делал для меня добро!

— Сумасшедшая, — аббат отвернулся. — Уходи.

Макс, никогда не унывающий Макс, сегодня был крайне озабочен, подавлен чем-то. Когда Галактионов ехал после пяти к себе на квартиру, он не выдержал и спросил:

— Что случилось, Макс? Не отделывайтесь шутливым ответом — у вас это не получится. Говорите правду.

— Да, пожалуй… — шофер поморщился, вздохнул. — Не до шуток. И вообще, кажется, у нас с вами не было повода для шуток.

— Я хотел сказать, чтобы вы не отделывались ничего не значащим ответом. Не поверю.

В машине можно было говорить о чем угодно без боязни, что услышат. И Макс рассказал:

— Отцу Мэй и его товарищам — нашим товарищам, угрожает серьезная опасность. Мне поручили предупредить их быть осторожными, не давать повода для пересмотра приговора. Это трудное дело. До лагеря сто километров. Дорога каждая минута…

— Вам нужна машина?

— Да. Но я не могу воспользоваться этой: вы не должны быть причастны даже косвенно к этому делу. Мне нужна такая машина, которую можно бросить без сожаления, если потребуется. Но и не это самое трудное. Машину мне дадут… Чертовски трудно проникнуть в лагерь. У меня к вам, Даниил Романович, одна просьба: если меня завтра не окажется на работе, поставьте об этом в известность директора.

— И это все, что я должен сделать?

— Нет. Еще вы должны как можно резче говорить обо мне, возмущаться моей недисциплинированностью, — сказал Макс.

С минуту Даниил Романович с грустью размышлял о том, что до сих пор в этой стране все его хорошие устремления приносили, кажется, только вред. Его опыты, очень удачные с чисто научной точки зрения, обернулись новым горем для Эрики Зильтон, вызвали раздор в институте, обрадовали только шайку Кайзера. И ничем нельзя помочь отцу Мэй и его товарищам. Он не имеет права вмешиваться в это дело. А слова сочувствия, добрые пожелания таким людям, как Макс, пожалуй, не нужны.

— Мне непонятно, почему вы скрываете от Мэй, где ее отец.

— Мы поступаем правильно, — нахмурился Макс. — Вы немножко знаете Юв Мэй и совершенно не знаете Изабеллу Барке. Если бы ей стало известно, где ее отец, — о! я уверен, ничто не остановило бы ее, чтобы встретиться с ним, повидать его. Нет, это кончилось бы плохо и для Августа и для нее. А так она думает, что отец скрылся за границей, и верит, что он вернется. Это не мешает ей работать.

— Но имя Барке может появиться в газетах, — высказал предположение Галактионов.

— Никогда. Из-за боязни, что это вызовет возмущение. Они постараются покончить с ним втайне. И сейчас назревает такая опасность.

Они простились. Макс вернулся к институту и поставил машину в гараж.

А через час он уже мчался на старенькой потрепанной машине по широкой автостраде, уходящей на юг. Макс выжимал из машины все, что она могла дать. Он еще не знал, как попадет в лагерь, знал только одно — туда надо проникнуть во что бы то ни стало.

Местность заметно поднималась, мотор перегревался. Вдали зажелтели в лучах вечернего солнца голые горы — они были из сплошного камня. Асфальтированная автострада уводила влево от гор. Макс свернул на узкое шоссе — на старую дорогу, проложенную через горный перевал в незапамятные времена. Лагерь находился правее, в трех километрах от шоссе. Проезд по этой дороге не был запрещен. Но часовые, охранявшие лагерь, отлично видели каждую машину, каждого человека на шоссе. Макс ехал и знал, что за ним наблюдают невидимые глаза. Напротив лагеря дорога просматривалась особенно отчетливо, она проходила лощиной.

…Часовые увидели на шоссе аварию. Старенькая машина — от мотора ее шел пар, — вероятно, отказала в управлении, и шофер не мог с ней сладить — на полном ходу она врезалась в каменный выступ.

Уцелел ли водитель? Машина стояла накренившись, испуская клубы пара. Ни одного человека не показывалось возле нее. Проезжих машин тоже не было: все, у кого мозги в порядке, давно предпочитают ездить не прямо через перевал, а в объезд, по отличной автостраде — это в три раза дальше, но ведь самая близкая дорога не обязательно та, что ведет прямо.