— Что мне по-настоящему было нужно, так это увидеть Виктора Дельриа.

Кавано пожал плечами, не намереваясь извиняться, однако тон выбрал примиренческий.

— Я думал, ты тогда все поняла.

— Не совсем, — возразила я, хотя мне многое было ясно. Должен же был он выполнять свою работу. К тому же я не собираюсь обижаться на него вечно.

— Как держится семья Барри? — с неподдельным интересом спросил Мэтт, и я рассказала ему, что жена напичкана лекарствами и вообще пришло мало людей.

— Право, жалкое зрелище. Всего несколько покупателей из магазина. Сын был очень благодарен мне за приход… — Я искоса наблюдала за реакцией Мэтта. — Им бы стало легче, если бы преступнику предъявили обвинение в убийстве. Полицейские говорят, что результатов экспертизы до сих пор нет. Тебе это не кажется странным?

— Такое иногда случается, — уклончиво произнес он и повернул на Уэйленд-авеню. — К тому же Дельриа пока без сознания. Спешка ни к чему.

«Шутишь», — подумала я, но промолчала, понимая, что Мэтт пытается найти компромисс. В закрытом салоне я все отчетливее ощущала запах апельсинов. От Мэтта пахло чем-то, что напомнило мне теплое белье, вынутое из сушилки. Хотелось наклониться к нему и вдохнуть поглубже, однако я осталась сидеть на месте, борясь с неуместным возбуждением. В молчании мы доехали до Уэйленд-сквер. Я попросила его повернуть налево.

— Я живу на углу, на Элмгроув-стрит.

— Правда? — позабавился он.

— Да, а что?

Мэтт не отвечал, пока я не показала на дом, стоявший с краю площади, в первом квартале Элмгроув. Он припарковался за моей «хондой» и указал на большой дом в викторианском стиле, находившийся на расстоянии в полквартала от моего. Широкая веранда еще прошлым летом привлекла мое внимание из-за горшков с цветами.

— А я живу вон там, — сказал он с улыбкой. — В квартире на третьем этаже.

Странно, что мы раньше не встречались. Когда я сюда переехала, меня зашла навестить мама. У нее страсть к садоводству, и она чуть не залезла на ту веранду, чтобы рассмотреть одно из растений.

— И давно?

— С месяц.

Так, значит, Мэтт не видел, как мама обрезала свисающий побег дикой герани и прятала ее в сумку.

— Ты новосел?

Он кивнул с забавным выражением, словно мы далеко продвинулись в познании друг друга.

Последовало долгое неловкое молчание, и у меня возникло такое ощущение, будто Мэтт чего-то ждет. Может, следует проявить добрососедские чувства и пригласить его на ужин или по крайней мере на чай?

— Хочешь зайти выпить пива или еще чего-нибудь? — непроизвольно спросила я.

У него повеселели глаза, и между нами проскочила некая искра. Удивление? Интерес? Желание? Мэтт обдумывал мое предложение. Видимо, он, как и я, не хотел возвращаться в пустую квартиру. Однако вдруг изменился в лице и крепко сжал руль. Я тотчас пожалела о своем дружелюбии.

— Не стоит, — ответил Мэтт, качая головой и глядя в сторону.

Джонатан Фрицелл оказался прав насчет карьерных устремлений Кавано. Обвинителю из генеральной прокуратуры не следует якшаться с журналисткой из «Кроникл».

— Верно, уже поздновато, — сказала я, стараясь продемонстрировать облегчение, и вылезла из машины.

Через два дня после похорон я отправилась к Надин за интервью, чувствуя себя стервятником.

Домашний номер Мазурски не был включен в телефонную книгу, и я не могла предупредить о своем визите. Сначала подъехала к магазину в надежде найти Дрю в кондитерском отделе, однако уткнулась в запертую дверь. У меня не осталось другого выбора, кроме как направиться прямо по адресу, указанному в базе данных.

По мере приближения к дому Мазурски я чувствовала все большую неловкость. На Турберс-авеню взглянула на статую «Голубого насекомого» — трехметрового термита из стекловолокна и стали, взирающего на шоссе со здания офиса Управления по контролю над вредителями. Я ощущала себя именно таким паразитом-вредителем. Меньше всего мне хотелось вторгаться в жизнь несчастных родных покойного, однако если я не смогу убедить хоть одного из них подтвердить пристрастие Барри, не видать мне места в следственной команде.

Боже…

В глубине души я надеялась, что семья Мазурски захлопнет передо мной дверь и делу конец. С другой стороны, я представляла, как Надин пригласит меня пройти и выразит благодарность за попытку докопаться до истинной причины трагедии.

Да, именно так.

Дом находился в районе, где жили представители среднего класса. Дощатая веранда была давно не крашена, лужайку усыпали гниющие листья. Занавески на окнах задернуты. Ни цветов в горшках, ни тыкв на ступенях — ничего, что сделало бы дом хоть мало-мальски привлекательным. Я не смогла остановиться и проехала до конца дороги, к небольшой бухте, выходящей в Наррагансетский залив.

По серой воде шла мелкая рябь. Я старалась успокоиться. Ведь некоторые люди любят изливать свое горе журналистам. Возможно, семья Мазурски, как и я, страдает от молчания полиции Провиденса, от нежелания рассказать о ходе расследования. Возможно, Надин вне себя от ярости, что никому до сих пор не предъявили обвинения в убийстве, и надеется, «Кроникл» подтолкнет детективов к действию.

Я развернулась и, припарковавшись у дома, заставила себя выйти из машины. Скорее всего семья Мазурски пригласит меня войти. Однако если интервью не пойдет, меня могут вышвырнуть в считанные минуты.

Позвонив в дверь, я стала ждать. От ветра волосы лезли в лицо, и я попыталась убрать их за ухо. Прошла пара минут. Я вновь нажала на звонок. Еще порыв ветра, и мне пришлось завязать волосы в хвост, чтобы не произвести впечатления растрепы. В щелке меж занавесок появились чьи-то глаза. Внутренняя дверь приоткрылась, и я увидела Надин. Нас разделяла внешняя дверь.

— Я Хэлли Ахерн! — прокричала я через толстое стекло.

Чтобы меня узнали, я сняла резинку, и волосы тотчас закрыли лицо. Надин озадаченно смотрела на меня, понятия не имея, кто перед ней стоит.

— Я журналистка из «Кроникл», которая написала статью о вашем муже в воскресный выпуск.

Не знаю, подействовали на нее мои слова или нет, но тут за ней возникла какая-то фигура. Вдова что-то пробурчала. Дверь открылась чуть шире, и я увидела ее сына Дрю.

— Заходите, пожалуйста.

Меня снова изумил тембр его голоса.

Как только я попала внутрь, Дрю закрыл и запер дверь. «Страх перед кредиторами», — подумала я, но промолчала, сказала лишь, что хочу задать пару вопросов. Мать и сын переглянулись.

— Хотите чаю? — наконец спросила Надин равнодушным тоном. Взгляд ее был пуст, и я поняла, что она по-прежнему принимает лекарства, которые притупляют боль страданий.

Меня провели сквозь чисто убранный холл в большую кухню с электроприборами, некогда самыми передовыми. Нигде ни намека на присутствие дочери Барри с мужем или иных родственников, бывших на панихиде. Судя по тому, как Дрю хлопал шкафчиками, спрашивая мать, где взять чашки и сахар, он тоже здесь давно не живет.

Я села напротив Надин за длинный стол, покрытый ручной росписью. Дрю наполнил металлический чайник водой из-под крана. Я выразила свое восхищение столом, и Надин сказала, что Барри сам расписал плитку.

— Такое у него было хобби. На пенсии Барри собирался расписать мебель.

Чайник со звоном стукнулся о решетку плиты. Надин взглянула на неловкого сына; Дрю извинился.

— Он сто лет не рисовал, — отметил Дрю.

Я выложила блокнот на стол, но не прикоснулась к нему, чтобы они видели: я не делаю записей. В этом не было необходимости. Судя по резким движениям Дрю, его удивили последние слова матери. Он с вызывающим видом зажег сигарету. Надин бросила в его сторону сердитый взгляд и пожала плечами: она слишком устала для пререканий.

Я достала из рюкзака диктофон. Надин скептически посмотрела на маленькое устройство — вот почему я не люблю пользоваться им при интервью. Однако обеспокоенность Натана по поводу иска за клевету заставила проявить максимальную осторожность.