На следующее утро я приглашаю Куржибе в свой кабинет для допроса. Его первая ночь, проведенная в заключении, оставила на нем неизгладимый отпечаток.

Сидя напротив него за пишущей машинкой, я предлагаю ему кофе, но он отказывается. Я не стал пристегивать его к радиатору.

— Начнем с начала, Куржибе, — говорю я. — Восемнадцатого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года вы были приговорены к восьми годам каторжных работ в Кайенне за убийство женщины, которую любили.

— Да, и в результате я оказался в обществе людей, с которыми у меня не было ничего общего.

Куржибе рассказывает мне сентиментальную историю, происшедшую более двадцати лет назад.

— Разумеется, мне пришлось перенять некоторые из их манер, и чтобы однажды ночью они не перерезали мне горло, я стал грубым, циничным и жестоким.

— А потом вы совершили побег?

— Да, двадцатого сентября двадцать второго года. Под предлогом стирки я отправился с несколькими другими каторжниками на берег Марони. На другом берегу реки была уже Голландская Гвиана. Мы переплыли реку, несмотря на ее стремительное течение. Нас было трое. Сами того не зная, мы вышли к рудникам и встретили там еще девять беглецов. Они уже работали на шахте, и мы присоединились к ним. Платили нам меньше, чем другим рабочим, и это было понятно, но тем не менее нам удавалось кое-что сэкономить. У меня была только одна цель и мечта: скопить достаточно денег, чтобы купить небольшое судно и уплыть на нем в Венесуэлу, так как закон о выдаче преступников эта страна не признавала.

Мы выторговали у одного негра старое, полуразбитое рыболовецкое судно, натянули паруса, заполнили продовольствием и двинулись в путь.

На девятый день плавания нас застиг шторм, с которым мы боролись два дня, пока ураган не сломал мачту и не унес нас в открытое море.

На рассвете на нас накатила мощная волна и смыла всех за борт. Борясь со стихией, мы плыли часами, удерживаемые на поверхности только страстным желанием жить.

Но вот однажды появились акулы с белыми брюхами и черными пастями. Мы завыли от ужаса. Я почувствовал страшную боль в левой руке и, решив, что это акула, отключился…

Я пришел в себя на пляже… Надо мной склонились лица индейцев. Это были рыбаки. Потом они перенесли меня в деревню, в которой было не больше дюжины вигвамов. Деревня находилась на острове, откуда мне был виден семафор на венесуэльском берегу…

За мной ухаживала с удивительной ловкостью и преданностью пятнадцатилетняя индианка. Кроме того, она обучала меня языку своего племени. По желанию вождя я стал ее мужем. Я прожил с ними шесть лет. Они научили меня изготовлять стулья и столы, рыбной ловле и охоте. Мою жену звали Лиля, она подарила мне двух детей. Однажды я с грустью простился с плачущей Лилей, старым вождем и другими соплеменниками.

— Почему?

— Я соскучился по Парижу, инспектор. Я мечтал о Франции, как все каторжники. Вожак снабдил меня пирогой, и я взял курс на Каракас. Прощаясь, он сказал мне: «Я знал, что однажды ты уйдешь от нас». Месяц спустя я достиг Каракаса, но я был совершенно изнурен.

Я нашел работу. Я написал одному из своих старших братьев, обосновавшемуся в Буэнос-Айресе, чтобы он выслал мне немного денег и фальшивые документы. Я знал, что все корабли, отплывающие из Каракаса в Буэнос-Айрес, заходят во Французскую Гвиану, поэтому я не хотел рисковать.

Я решил добраться до Аргентины морским путем, через Перу. Мне предстояло перейти Кордильеры. Таким образом, я дошел до брата только в тридцать третьем году, через пять лет! Если бы я остался на каторге, я бы уже отбыл свой срок и был бы выпущен на свободу, и тогда моя судьба сложилась бы совершенно иначе.

— А почему вы не остались в Аргентине?

— Я уже сказал, инспектор, что скучал по Парижу. Благодаря брату я смог отчалить в Испанию. В то время там уже началась гражданская война. Однажды вечером, сидя в баре, в Барселоне, я услышал французскую речь. Я уже столько лет не говорил на родном языке! Мы познакомились: это были братья Бюиссоны.

— А потом вы уехали с ними в Китай. А потом участвовали с Эмилем в нападении в Труа.

— Да. Только я хотел бы подчеркнуть, что в Труа я не был вооружен и никому не угрожал. Я никогда не любил крови, и, узнав, что Бюиссон убийца, я порвал с ним.

— Я знаю, это было до войны. Вы уехали в Соединенные Штаты.

— Да, я хотел начать новую жизнь. Честную… И мне это удалось.

Куржибе умолкает. По его щекам текут слезы. Ему удалось порвать со своим прошлым, добиться какого-то положения в американском обществе, сколотить состояние, и вот теперь из-за Бюиссона он снова брошен в клоаку.

— Послушайте, Куржибе, — говорю я, — вы сейчас очень удивитесь.

Он поднимает голову, облизывает языком сухие губы и вопросительно смотрит на меня.

— На процессе я выступлю свидетелем в вашу защиту.

Все приходит к своему концу. Одним сентябрьским воскресеньем я прогуливаюсь под руку с Марлизой по бульвару Рошешуар. Стоит чудная погода.

— Поедем в Барбес, — предлагает Марлиза.

Я знаю, что это означает. Марлиза обожает разглядывать витрины, в то время как я ненавижу это занятие. Я говорю медовым голосом:

— Мне нужно поработать, дорогая. Я должен наклеить плиты над раковиной. Давай вернемся домой.

В конце концов я уступаю. У эскалатора метро я сталкиваюсь с невысоким загорелым брюнетом. Я без труда узнаю Орсетти.

— Жанно! Вот это сюрприз!

Орсетти смотрит на меня печальными черными глазами:

— Господин Борниш!

— Что ты здесь делаешь, Жанно?

Между тем Марлиза уезжает, помахав мне рукой:

— Встретимся дома, дорогой.

Я беру Орсетти за локоть и останавливаю такси. Я звоню из кабинета Виктору Марчетти и прошу его принести белье и еду своему родственнику. Орсетти за все время не сказал и десяти слов, и я знаю, что он и в дальнейшем ничего не скажет. Я передаю его для допроса судебному следователю и прошу устроить очную ставку с его обвинителями. Круг замыкается.

Дело в Шампини распутывается несмотря на отрицание Бюиссона, несмотря на ложь Лубье, потерю памяти Лабори и молчание Грожана. Первым заговорил Болек в знак благодарности за свои волнующие встречи с женой. Затем раскололся Жуайе. Он решил выдать своих сообщников в обмен на обещание освободить его любовницу. Он обвинил Бюиссона в убийстве Полледри, ювелира Боде и служащих банка в Шампини. Бюиссон продолжает настаивать на своей невиновности:

— Но это бред! Вы прекрасно знаете, господин Борниш, что мой кольт никогда не стрелял.

Это правда. Из кольта, обнаруженного в его комнате, не было сделано ни одного выстрела. Таковы результаты экспертизы. Совсем иначе обстоит дело с кольтом, изъятым у Верандо при его аресте. Гильзы именно его кольта были обнаружены в проезде Ландрье, на бульваре Жана Жореса в Булони и на авеню Жана Жореса в Шампини. Но Верандо, сообщника Бюиссона в убийстве Полледри и нападении в Булони, не было в Шампини, что подтверждали в своих показаниях Жуайе и Болек. Значит, либо Верандо одолжил свое оружие Бюиссону, либо произошла какая-то другая необъяснимая подмена.

— Нет, ничего не знаю, — ревет Бюиссон. — У меня был только тот кольт, который вы нашли в моей комнате. Верандо никогда не давал мне своей пушки, а я никогда не был в Шампини. Там был Верандо, это он убил инкассаторов, Полледри и ювелира.

К счастью, любовница Жуайе объясняет мне эту загадку:

— Когда Бюиссон и Верандо приходили к Жуайе, они имели привычку освобождаться от оружия и складывали его в ящик комода.

Может быть, они случайно обменялись оружием после нападения в Шампини?

Когда я делюсь своими мыслями с Бюиссоном, он начинает нервно смеяться, и мне становится абслютно понятно, что подмена отнюдь не была случайной. Не ведая того, Верандо вышел из дома Жуайе с компрометирующим оружием.