— Думаю, что настоящих масштабов несчастья Верховский себе не представлял. И что же случилось с его книгой, с этой «Голгофой»?

— Видимо, в спецхране Ленинки. Эту книгу на свой страх и риск сохранил отец Киры, племянник военного министра.

— А судьба самого министра?

— Типична. Девятнадцатого октября Верховский подал в отставку. Революцию встретил на даче в Финляндии. Там он пишет: «Те, кто нас заменят, не постесняются заключить какой угодно мир, а нас выбросят вон». Это есть в его книге, запись от 28 октября. Предвидел Брестский мир. Не желая покидать Россию, стал нашим военспецом, преподавал в академии Генштаба. Все наши герои — военачальники, Василевский, Говоров, Баграмян… — его ученики. Ноябрь тридцать седьмого — арест, пытки, письмо Сталину. Август тридцать восьмого — расстрел. Кирин отец получил справку о реабилитации… Ну а теперь ответь. Что случайность и что закономерность в нашей истории? Убийство царя-реформатора 1 марта 1881 года, подписанная им и уничтоженная Александром Третьим в ночь на 2 марта первая российская Конституция, смерть в Ницце от чахотки Николая Александровича — наследника, разделявшего взгляды отца, надежды прогрессивной партии, наконец, упущенная инициатива генерала Верховского, — все это трагические случайности?

— Конечно, случайности. А закономерность — это веками укорененное рабство и, как следствие, отсутствие свободы и общественного мнения, равнодушие к долгу, о чем Чаадаеву писал в письме Пушкин.

— Писал, но не отослал, — многозначительно добавил Сергей.

Потом посмотрел на веселую компанию, сидевшую за дальним столом, переменил тему и почему-то вспомнил Набокова.

— Набоков, кажется в «Других берегах», сравнивает жизнь с узкой полоской света между двумя полубесконечностями мрака. Так надо что-то успеть сделать, пока полоска не кончилась, что-то оставить…

— Да не в этом дело. Все это томление духа, суета, — возразил Паша. — Надо просто честно заниматься любимым делом и получать от этого радость, удовольствие. А сделаем, не сделаем… оставим, не оставим… Не нам судить. А последнего ключа не миновать. Он и утолит…

— Ты прав, — согласился Сергей, хотя последних слов Паши не понял. — Однако суета отвлекает, в том числе и от того, что ты называешь удовольствием. Представь себе наш институт. В вестибюле — огромный плакат «Сеть партийного просвещения». И на семинарах этой сети время теряют ведущие сотрудники. Проходя, каждый раз думаю — все-таки правы Тургенев и Чуковский. Могуч русский язык, выдает лицемеров с головой. Ведь слово-то какое — сеть! То, чем ловят птиц, рыб… А этой сетью улавливают души. Один семинар называется «марксистско-ленинская эстетика». Это что за эстетика такая особая? Я вспоминаю записную книжку Ильфа. Ильф читает на улице объявление: «Профессор киноэтики Глобусятников». И говорит про себя: «Никакой такой киноэтики нет. Единственная этика у кинорежиссера — не спать со своей актрисой».

— Если так, то в кино этики вообще нет.

— Согласен. А вот еще. На днях Наташа Шальникова, дочь академика, рассказала. Есть такой Халатников, академик, ученик Ландау. Между прочим, талантливый физик. Женат он на Вале Щорс, дочери знаменитого командира — кавалериста, героя Гражданской войны. Щорс был маленький, щупленький. А женился на некой Фриде, еврейке из украинского местечка, женщине огромного роста и могучего телосложения. Говорили, что Щорс зачал свою дочь, не слезая с коня. Так вот, Халатников устроил в своей квартире мемориальную комнату в память о красном командире. И вся эта суета, уверен, для того, чтобы гости Исаака Марковича видели, какой он правоверный…

…Павел Петрович открыл глаза и невольно рассмеялся. Вспомнил, что Халатников — давно в Израиле и, видимо, забыл о мемориальной комнате.

— Что-нибудь смешное вспомнили? — спросила общительная теща англичанина.

— Да нет, ничего особенного, — смутился Павел Петрович и снова закрыл глаза.

…Почему им так полюбилась «Прага»? Наверно, потому что в двух шагах от Молчановки. Сергей много работал дома, а Паше было все равно. Он ездил на машине с шофером. Сергей называл его ответработником и начинал разговор так:

— Вот ответь мне на вопрос…

— Ну, это смотря на какой вопрос…

— Так ты же ответработник, обязан отвечать.

Они засиживались в ресторане допоздна. Но к полночи настроение у Паши гасло. Он вспоминал, что внизу перед носом у толстого бородатого швейцара слоняется шофер Коля и пора ехать в Серебряный Бор.

— Рассудово. Следующая — Ожигово.

В вагоне стало просторнее, шум утих. За окнами стемнело, и в поезде зажгли свет. Павел Петрович раскрыл «амбарную книгу» и стал читать вразнобой, кое-где правя карандашом.

«…Коробочки со снотворными таблетками уже который день лежал и на столе у окна. Сергей собирал их больше года. Он знал, что хватит пятидесяти. Но думал, что лучше принять сотню. Так будет вернее. Он начал копить их еще в Москве, сразу после смерти Кати. Потом — в Милане. Там он жаловался на бессонницу, и Паоло, знакомый врач, выписывал ему рецепты. А здесь, в Иерусалиме, где он жил второй месяц, их набралось больше сотни. Но Сергей все не решался. Была середина января. Но дни стояли теплые, солнечные. По вечерам солнце заливало всю комнату, заходя за холм Мордехая. На вершине холма росли сосны и кипарисы, иглами втыкающиеся в розовое вечереющее небо. Дома на холме были похожи на белокаменные террасы. «В точности, как древнее еврейское кладбище в Гефсимании, если смотреть из старого города, со стороны Золотых ворот, — думал Сергей. — Да и какая разница? Камни они и есть камни. Под одними — живые, под другими — мертвые. Мертвых — большинство. Смерть — это присоединение к большинству». Он оторвался от окна. Подошел к кухонной плите, налил в стакан горячей воды и поставил его на стол, рядом с таблетками. Теперь нужно было ссыпать таблетки в воду.

И он опять вспомнил картину. Он несколько раз видел ее во сне. Христос сидел за столом, в самом центре. Он опустил глаза, и, как бы в растерянности, положил руки на стол ладонями вверх. Нимба над его головой не было. За ним открывалась голубая полоса неба. Еще ниже, под небом, синева была гуще. Что это было, море? Ученики сидели за столом по трое, и каждая тройка обсуждала слова, сказанные Христом. Он сказал: «Один из вас предаст меня». Слова эти поразили учеников, но они их не поняли.

Сергей увидел картину Леонардо в Милане, когда приехал туда осенью прошлого года, через месяц после смерти жены. Сын с невесткой приезжали к нему и опекали его как могли. Но он понял, что сойдет с ума, если не уедет из пустой холодной квартиры. В Милане в церкви Санта Мария деле Грацие он час простоял перед картиной. С трудом разглядел Иуду в темной левой ее части.

«Нет, — подумал Сергей, вспомнив картину. — Это не о предательстве. Это об одиночестве. Христос одинок. И человек одинок. Одиноким приходит и одиноким уходит. И вовсе не потому, что кто-то его предает. А потому что так должно быть». Он удивился, что эта мысль не приходила ему раньше в голову и посмотрел на стакан.

Сергею было уже шестьдесят пять. Он и раньше много ездил за границу, но без жены. И только в девяносто первом году, осенью, он и Катя приехали в Париж по приглашению института в Сакле. Он до сих пор помнил каждый день этой их парижской жизни. Как-то Катя надолго задержалась перед картиной Ренуара «Качели» в музее Орсе.

— А ведь Вера права. Это целый роман, — сказала она. — Вот посмотри. Где-то в саду — жена, муж и ребенок. К ним лицом, а к нам спиной стоит мужчина. Я вижу только его спину, но знаю, что он любит эту женщину. Почему знаю? Объяснить не могу, но знаю. Между ними — сложные таинственные отношения. А бантики и солнечные тени на траве — всё в точности, как Вера рассказывала.

В теплые дни они приходили в Люксембургский сад и подолгу сидели на скамейке, грелись на осеннем солнце. Катя фантазировала:

— Представь себе, что именно на этой скамейке когда-то сидела Анна Ахматова и Модильяни тут же рисовал ее. Я хожу здесь по улицам и вспоминаю Дюма, Бальзака… Какое счастье! И как поздно оно к нам пришло. Нет, честное слово, какой-то осенний сон.