— Он уже попросил, — сказал Ганс. — Я заехал к нему по дороге сюда. Видела бы ты, как он бросился к телефону.
* * *
Запись в дневнике от 18 января 1941 года:
Сегодня мне исполнилось 25 лет, но я чувствую себя намного старше. Я уже начала беспокоиться, что опять беременна, но, к счастью, тревога оказалась ложной. Наверное, мне должно быть стыдно за такие мысли, но я не хочу, чтобы Вольф был отцом. По крайней мере, — не до окончания войны. Пусть вначале образумится.
От Вольфа пришло письмо к Рождеству. Он спросил, как себя чувствует Бибер, и попросил передать Гансу, что он не хотел обижать его. Когда я сказала об этом Биберу, он только покачал головой.
Я рада, что Вольф не приехал на Рождество. Надеюсь, он вообще никогда не приедет, хотя мне и стыдно за это. Я стараюсь вообще не думать о Вольфе.
Вчера я осознала, насколько иронично, что меня наполнил любовью именно мой «расово непригодный» Герман. Он был для меня настоящим благословением — единственным, ради кого я могла бы жить.
Сегодня я, наконец-то, спросила у папы, могу ли я вернуться домой. Он ответил, что мне не следует этого делать, потому что я — замужняя женщина, а не девочка. Мне это показалось обидным.
Мои дни проходят в скуке, и мне так одиноко. Поездки на работу так однообразны! Эти поезда всегда наполнены разговорами о войне. На работе я только тем и занимаюсь, что печатаю на машинке. Клемпнер постоянно шушукается и проводит много собраний у себя в кабинете. Я вижу, что у него сильно напряжены нервы, а со времени смерти Германа он стал избегать общения со мной.
У Линди много хлопот по дому, и я по возможности стараюсь помогать ей. Она практически не снимает медаль немецкой матери. Я рада за нее, но мне немного тяжело видеть это напоминание о моей бездетности. Линди сильно беспокоится, что Гюнтера заберут в армию.
Мне нравится жена нашего нового почтальона, Кэтхен Финк. Ее муж потерял руку во время боев во Франции. Они — католики из Трира, и у них — один ребенок. Кэтхен — примерно моя ровесница. Она несколько раз заходила ко мне на кофе и дважды приглашала меня к себе в гости. Она сильно ненавидит евреев…
Кто-то постучал в дверь. Ева, оторвавшись от дневника, пошла открывать. Ее ждала приятная неожиданность.
— С Днем рождения!
— Дядя Руди! — радостно воскликнула Ева. — Вот так сюрприз!
— Извини, что так поздно, но у моей машины спустило колесо в Лимбурге. Я едва насмерть не замерз, пока поменял его.
— Да что же вы стоите на пороге! Проходите! Давайте пальто и шляпу. Жаль, что вы пропустили нашу семейную вечеринку. Хотите кофе? Мама испекла чудесный торт с вишнями.
— Еще спрашиваешь! — весело воскликнул Руди.
Отряхнув снег со своих шерстяных брюк, он потопал ногами. Повесив его пальто и шляпу в шкаф, Ева поспешила на кухню. Когда она вернулась, неся в руках серебряный поднос с тортом и кофе, дядя Руди уже удобно расположился в мягком кресле.
— Я проезжал мимо дома твоих родителей. У них уже темно.
Ева кивнула.
— Сегодня же суббота. Вы что, забыли?
Руди засмеялся.
— Ах да! После обеда принять ванну и отправиться спать пораньше, чтобы утром в воскресенье быть «свежим для церкви». Да, да… Помню, Даниэль любил купаться последним, чтобы вволю наиграться пеной.
Ева отхлебнула кофе.
— Да, — пристально посмотрев на своего дядю, она подумала, что он немного постарел. Его усы в стиле Фюрера совсем поседели, да и голова тоже была почти седой. — Что у вас нового?
Ева могла распознать хитроватую улыбку дяди Руди за километр. Она знала, что у него есть какие-то новости. Откусив кусок торта, Руди запил его кофе и вытер губы салфеткой.
— Прежде всего, хочу извиниться, что не смог приехать на похороны Германа. Надеюсь, ты получила мои цветы?
— Да спасибо. Я понимаю. У вас много дел.
— Мне очень жаль, что у тебя все так складывается. — Руди, откинувшись на спинку кресла, скрестил ноги. — Вся эта история с Хадамаром и Вольфом крайне печальна. Извини, что не смог помочь тебе в сентябре, когда ты написала мне.
Ева кивнула.
— Ничего страшного. Я понимаю.
Руди, достав из кармана серебряный портсигар, открыл его и предложил Еве сигарету. Она отказалась. Руди, достав сигарету для себя, зажег спичку.
— От Вольфа давно были известия?
— Я получила письмо на Рождество. Вольф редко пишет, и, как мне кажется, он не желает возвращаться домой. Честно говоря, мне даже не хочется о нем думать.
Руди выпустил большое облако дыма.
— После твоего письма я попросил определенных людей заглянуть в досье Вольфа. — Ева затаила дыхание. — Мы имеем Железный крест, медаль за ранение, несколько благодарностей за военную доблесть и все такое. Однако я обнаружил и несколько замечаний об убийстве какой-то женщины и ребенка возле Шартра.
От удивления Ева открыла рот.
— Убийства?
— Да. Расследование было закрыто по личному приказу генерала фон Фауштенбурга, назвавшего подобные обвинения абсурдными.
— Это один из тех офицеров, которых спас Вольф. По-моему, именно он вручал Вольфу Железный крест.
Выпустив еще одно облако дыма, Руди достал из внутреннего кармана своего пиджака какие-то бумаги.
— На твоего мужа накладывали дисциплинарные взыскания за жестокое обращение с гражданскими трижды: два раза — в Польше и один — во Франции, а точнее — в Ле-Моне. Именно в этой деревне ранили Андреаса. Похоже, Вольф решил отомстить за брата.
— Сомневаюсь, что он сделал это из-за Андреаса.
— Как бы там ни было, все дела были закрыты.
Ева потупилась в свою тарелку.
— Конечно, Вольф может быть жестоким, особенно когда у него напряжены нервы, но убийство… Это уже слишком.
Руди выпрямился в своем кресле.
— Ева, ты мне не безразлична, и, честно признаюсь, я опасаюсь за тебя. Ты должна знать, что твой муж может быть более жестоким и опасным.
Еве стало не по себе. Она пристально посмотрела на дядю.
— Вы его тоже боитесь, да?
Опять откинувшись на спинку кресла, Руди выпустил очередное облако дыма.
— В определенном смысле — да. Благодаря покровительству двух богатых «фонов» и офицера «Мертвой головы», Вольф почти неприкасаем. — Стряхнув пепел в пепельницу, Руди отхлебнул кофе. — Но больше я боюсь за тебя, ведь чем чаще он будет выходить сухим из воды, тем больше он будет убивать.
По телу Евы пробежала дрожь. Она надеялась, что время и успех усмирят Вольфа, но, как оказалось, все обстоит совсем наоборот. Эта мысль ужаснула Еву. Какой же дурой она была! Слепой дурой! Более того — упрямой дурой!
Затушив сигарету о пепельницу, Руди открыл конверт, в котором оказался еще один, поменьше.
— Теперь, что касается Хадамара… Герда сделала пару звонков своим друзьям в Гестапо, и они позаимствовали нам вот это. — Руди передал Еве меньший конверт. — Это заявление, которое Вольф отдал главврачу той больницы. Помнишь?
Ева, кивнув, быстро прочитала содержимое листка. В конце заявления было написано:
…что же касается последнего, то мой сын заслуживает достойной жизни, но, поскольку судьба обделила его в этом, он нуждается в милости государства. Фюрер видит будущий Рейх, населенный расово пригодными мужчинами и женщинами, рождающими здоровых детей. Я вверил свою жизнь в руки Фюреру, поэтому делаю то же самое и с жизнью моего сына. Исполните свой долг.
Ефрейтор Вольф Кайзер, 14 сентября 1940 года
Ева отвернулась. Ее терзала глубокая скорбь вперемешку с яростью и недоумением. Встав, она начала метаться по комнате. У Евы все плыло перед глазами. Ей хотелось закричать, разбить что-нибудь, убежать и скрыться.
— Вы знаете, что это значит?! — бушевала она. — Он попросил их убить моего Германа! — Ева металась от стене к стене, заламывая руки. — А Клемпнер говорил, что все это — лживые слухи, распространяемые британцами.
