Мир изменил Энджи так же, как и она изменила ему: это двумерная система.

Отец Маккромби возжег черные свечи для Хелен. Он надписал ее имя на бумажной обертке свечи и приклеил обертку к свече своей слюной. Из-за этого, а возможно, из-за чего-то иного, Хелен этой ночью плохо спала и мучилась ужасными, убийственными мыслями. Мысли кружились в ее голове и застилали разум. Это все были бесцельные, безнадежные мысли типа: если бы ей удалось найти Нелл, то и Клиффорд вернулся бы к ней. Были также и тягостные мысли о том, что потеря Клиффорда была наказанием за то, что она потеряла Нелл. («Потерю» Клиффорда она переживала заново, как будто это произошло только что).

И были еще ужасные мысли, мысли ярости и мести, мысли ненависти, направленные на малышку Барбару: при одной мысли о своей сопернице (Своей сопернице? Откуда это?) желчь и ненависть сдавливали Хелен горло. Она проснулась утром с больным горлом. А ночные мысли вновь и вновь кружились в ее голове.

Если бы только Барбара умерла — тогда бы Клиффорд вернулся к ней! Да, это был единственный выход! И она планировала в уме смерть ребенка: в огне, на дороге в аварии, от нападения диких собак… Как это все было ужасно!

Она знала, что это отвратительно, но ничего не могла поделать. (Удивительно, не правда ли? У нас у всех есть эта особенность: изрыгать из неведомого источника яд и ненависть, в то время как лучшая наша часть как бы стоит невинно поодаль и с отвращением наблюдает за этим. Как будто кто-то оберегает в такие моменты нас самих, предотвращая возвратную волну ненависти и проклятий, потому что проклятия имеют привычку возвращаться к тем, кто их послал!)

Хелен провела уик-энд с детьми в Эпплкоре. Отец более не довлел над нею со своими запретами. Теперь она даже ощущала его любовь и одобрение — и не понимала, как же она обходилась без них в прошлом. Теперь в доме была пристройка для гостей. Для того, чтобы ее сделать, спилили яблоню. Ту самую, на которой ранее всегда беззаботно щебетала малиновка. Может быть, та малиновка щебетала свои предвидения? Обещала спокойствие и примирение? (Но как была огорчена Хелен!)

Пристройка были благоустроенной и отапливаемой. И у детей теперь был собственный телевизор. (Джон Лэлли не терпел в своих владениях ни детей, ни телевизора). Постели были новыми, мягкими; а подушки, подумала Хелен, сделаны из гусиного пера опытной рукой. Что только Эвелин, чье тело при жизни вечно укладывалось на промятый матрас, чья голова покоилась на жесткой старой подушке, не отдала бы за эту роскошь! И как легко Мэрджори извлекала из мужа все лучшее, как она изменила его — и как заарканила! Хелен не уставала удивляться, но теперь уже без упрека и ревности. Маленький Джулиан, сын Мэрджори и сводный брат Хелен, был на вид тупым, вялым, скучным ребенком, как полагается быть ребенку самых обыкновенных родителей. Ее же мальчики рядом с ним казались чрезмерно живыми, проворными и уязвимыми. Однако они вместе играли в крикет, бегая по лужайке, которая не так давно была овощным огородом Эвелин. Мэрджори приказала ее задернить.

— Отец прекрасно выглядит, — сказала Хелен Мэрджори.

Они сидели в новой, специально оборудованной кухне. У Хелен болела голова. Стены между кладовой и кухней были сломаны. Ничто теперь не напоминало о тех странных тенях, что бродили в полумраке. Все было ярко и разумно.

— А я не даю ему больше пить домашнего вина, — сказала Мэрджори. — И тем самым закончила со многими его недугами.

— Но как вам удалось остановить его?

— Я просто вылила вино.

Бедняжка Эвелин! Сезон за сезоном, в интересах экономии и экологической чистоты, лето за летом: посев, прополка, подрезка, прививка, вскапывание огорода, приправы, запасы; консервирование, парение, кипячение, растирание, фильтрование, снова запасы — и все это вылить, просто вылить!

Хелен почувствовала прилив ненависти к Мэрджори: она не смогла справиться с ним. У нее еще больше заболела голова. Она опустила голову на руки.

— В чем дело? Что-то случилось? Ты такая бледная, почти побелела.

Ее мачеха (Хелен никогда прежде не называла ее так, даже про себя) была опечалена и очень внимательна к ней.

Хелен заплакала.

— Просто в моей голове такие мысли, которых я бы не желала, — ответила она.

У Мэрджори и на это был ответ — у нее всегда был ответ.

Она полагала, что если имеется проблема, то обязательно найдется и ее разрешение.

Она сразу же порекомендовала Хелен доктора Майлинга, услугами которого пользовалась сама. Он был психиатр холистической школы.

— Какой школы? — переспросила Хелен.

— Совершенно неважно, как это называется, — уверила Мэрджори. — Говоря по правде, все эти новые врачеватели — просто священники под другим именем.

— Но я совершенно нерелигиозна, — ответила Хелен. — Во всяком случае, не слишком в это верю. — Она вспомнила, что бывали времена, когда она инстинктивно молилась Богу, хотя, будучи ребенком, никогда не ходила в церковь.

Затем ей показалось на какой-то период, что мир прекрасен, и понадобилось просто обожествлять его. Но в последующий период пришел конец и этому. Что же это было? Ах, да, конечно, смерть Нелл. Хелен наконец-то поверила в нее. Она смирилась. И тогда тучи над ее головой, вместо того, чтобы рассеяться, потемнели еще больше. И эта тьма начинала давить на нее почти физически, будто хотела смешать ее с прахом, сделать частью самой этой тьмы.

— Я вижу, — сказала с усилием Хелен, — что, когда человек верит, то эта вера излечивает его душу, как излечивается от болезни тело. Но я не верю. К сожалению. Я бы хотела поверить.

Это желание, будучи высказанным, позволило Мэрджори взять на себя труд договориться с доктором о первом сеансе, а также написать для Хелен адрес доктора Майлинга.

То было не просто желание сделать кому-то одолжение, согласившись. Никто не подталкивал Хелен, она желала излечиться — и поэтому легко согласилась.

— Иногда, — напутствовала ее Мэрджори, — исцеление зависит не от нас самих. Нужен еще кто-то, кто бы взял нас за руку и повел к этому исцелению.

— Вы знаете, люди не отправляются в наркотические фантазии в одиночку, а берут с собой приятеля, — добавила она.

Странно, что ей пришла на ум эта аналогия: это был предмет обсуждения, совершенно ей незнакомый. Именно в такого рода «фантазиях», как вы помните, отец Маккромби сопровождал лорда Себастьяна, и потерял по пути свою первоначальную сущность, как некоторые теряют багаж между Сингапуром и Парижем.

Доктор Майлинг принимал на Уимпоул-стрит, где делил приемную комнату, тихую, огромную и уродливо обставленную, с другими врачами, большинство из которых были ортопедами, погруженными в рассматривание трещин и переломов в костях, а также ощупывание скрипучих суставов.

Тишина и скрип — скрип скрипучих суставов — Хелен с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Она вспомнила, как долго не смеялась, однако вроде бы не время и не место было смеяться? Даже собственное веселье удручало ее теперь.

Доктор Майлинг был молодой человек, ему едва можно было дать тридцать. У него была тяжелая челюсть и спокойный, внимательный взгляд, который считается подходящим для врача среди экспертов, ведущих прием в медицинские школы.

Она объяснила ему свой недуг: тяжелые, мерзкие, навязчивые мысли об убийстве — и тут же подумала, что он станет расспрашивать ее о детстве, или предложит курс седативных средств, или предположит, что у нее началась ранняя менопауза — и пропишет курс гормонотерапии.

«У вас есть мысли об убийстве?» — обычно такой вопрос задают женщинам, у которых подозревают недостаток эстрогена в гормональном балансе.

Вместо этого он спросил, не мог ли кто сглазить ее.

— Понятия не имею, — в изумлении ответила она. — Но если даже кто-то и сглазил, то что бы я смогла сделать против него?

Доктор подумал, быстро задал несколько вопросов о прошлом Хелен и об ее родительском доме, а затем предложил помолиться и воззвать к тени матери. Хелен вновь, к собственному изумлению, рассмеялась — и сказала, что ей не верится в то, что ее мать, будь она жива или мертва, могла бы на что-то повлиять.