— Он успокоит тебя, мама, — с надеждой сказала Хелен.

Да, Эвелин нуждалась в успокоении. Ее глаза покраснели и опухли. Выглядела она старой, больной и опустившейся: самая дурная комбинация качеств.

По возвращении домой после визита к Клиффорду Джон Лэлли объявил жене, что, во-первых, дочь более не должна бывать у родителей, а, во-вторых, что единственным возможным объяснением поведения дочери является то, что Хелен — не его дочь. После этого он заперся в гараже. Там, предположительно, он рисовал, как одержимый. Эвелин ставила время от времени на подоконник гаража еду и чай. Окошечко быстро приподнималось (еда, очевидно, потреблялась регулярно), а потом с треском захлопывалось; чай однако оставался невостребованным. В гараже имелись запасы домашнего вина, поэтому, скорее всего, Джон Лэлли имел все, что ему требовалось.

Из-под стен гаража словно ползла наружу черная ненависть.

— Это несправедливо, — жалобно сказала дочери Эвелин, и казалось, что она — маленький обиженный ребенок, а не мать взрослой дочери. — Это так чудовищно несправедливо!

Конечно, это было чудовищно несправедливо: с ней, которая столько сделала для мужа, посвятила ему всю свою жизнь, так обращались!

— Я стараюсь не показывать вида, насколько это для меня удар, — продолжала Эвелин, — но ты теперь взрослая, и такова жизнь, ты понимаешь.

— Такова жизнь, если ты позволяешь ей таковой быть, — безжалостно отрезала Хелен, чувствующая себя вполне в безопасности под защитой своей и Клиффорда любви и не собираясь нарушать спокойствие своего счастья.

— Тебе следовало бы быть более тактичной, — мать позволила себе самый прямой упрек за всю историю их отношений. — Ты не имеешь понятия, как следует дочери обращаться с отцом.

— Ну что ж, — ответила Хелен, — я прошу прощения. Может быть, на этот раз я действительно виновата. Но ведь он всегда запирается, он не желает нас знать. Обычно он запирается на чердаке, сейчас вот — в гараже. Я не понимаю, почему ты так переживаешь. В его поведении нет ничего необычного. Если бы ты не переживала, возможно, он не стал бы так поступать.

Хелен очень хотелось убедить в этом мать, но она достигла лишь того, что ее слова показались фривольными. Она не могла ничего поделать: она любила Клиффорда Уэксфорда. Что из того, если отец изведет себя злобой, а мать безвременно увянет от выдуманного горя — она Хелен, любит Клиффорда, и на ее стороне молодость, энергия, будущее, радость и благоразумие, наконец.

Тем временем Эвелин чуть воспряла духом и уже вполне наслаждалась провинциальной атмосферой ресторана и необычно нарезанным ананасом. Затем она согласилась с дочерью: все шло так, как оно и шло последние двадцать пять лет. Ей казалось когда-то, что это явление временное, но оно стало постоянным. Хелен была права: не было необходимости волноваться и плакать; нужно просто собраться с духом.

— Боже мой, — сказала Эвелин, собравшись с духом, — а твои волосы выглядят чудесно! Они так мило завиваются.

И Хелен, которая в общем-то была доброй девочкой, не стала приглаживать их и закладывать за уши, как она это делала обычно, а нарочно потрясла головой, чтобы они растрепались, как любила ее мать. Хелен хотелось бы, чтобы волосы были распущенными по плечам, прямыми и шелковистыми — ей нравился этот стиль задолго до того, как он вошел в моду. Но любовь, хотя бы в этом вопросе, была на стороне Эвелин: ей нравились пушистые и завитые в кольца волосы дочери.

— Я влюбилась, мама, — просто сказала Хелен.

Эвелин с недоумением поглядела на дочь: каким образом, после жизни в их доме, она выросла столь наивной?

— Пожалуйста, — ответила Эвелин, — не бросайся очертя голову в любовь только из-за того, что жизнь дома кажется тебе ужасной.

— Ах, мама, я этого не сказала, и жизнь в семье никогда не казалась мне ужасной, — запротестовала Хелен, хотя жизнь в ее семье иногда и в самом деле бывала ужасной.

Их дом в Эпплкоре был странным и поэтому в некотором роде чарующим, но частые приступы дурного настроения отца действовали, как ядовитый газ, потихоньку отравляющий все живое. Злоба заползала в щели, под двери и просачивалась в комнаты. Отец запирался от домашних для своего и их же блага: для своего, чтобы избежать женских нравоучений; для блага дочери и жены, чтобы избавить их от себя. Глаза матери часто бывали красны от слез, и от этого как бы тускнели и красивые переплеты окон, и медная замечательная люстра, свешивающаяся с потолка в кухне. В такие минуты Хелен хотелось убежать из родного дома.

Но в иные дни они были любящей и прочной семьей: они разделяли друг с другом надежды, мысли, чувства; обе женщины были верны воинственному гению Джона Лэлли и терпели и нужду, и трудности во имя его, понимая, что жуткий характер Джона — наказание столько же для него, сколько и для них.

Но затем Хелен уехала в Лондон, в Школу Искусства, и в Лондоне началась для нее своя, таинственная на первых порах жизнь; и Эвелин вынуждена была пожертвовать частью своей жизни — не отрывая ее от семейной гармонии, нет, поскольку муж всегда уделял Эвелин мало внимания, но вырываясь из этого заколдованного круга его злобной энергии, потому что мало-помалу Эвелин начала понимать, что Джон Лэлли и его картины выживут, несмотря ни на что, а вот она, Эвелин, может и не выжить в этой борьбе. Эвелин чувствовала себя более старой и усталой, чем следовало бы в ее возрасте. Ей было совершенно ясно, что, если Джон Лэлли станет выбирать между ею и искусством, он выберет последнее. Как-то, в нехарактерном для нее приступе злобы, Эвелин сказала Хелен, что, если и можно утверждать, что Джон любит ее, то это любовь безногого к своему протезу: он хотел бы обойтись без него, да не может.

Теперь Эвелин нежно улыбнулась, взглянув на Хелен, погладила ее маленькую белую ручку своей большой рукой и проговорила:

— Это мило с твоей стороны считать так.

— А ты всегда была на моей стороне, — сказала Хелен, растрогавшись, и вдруг спохватилась: — А почему ты говоришь так, будто мы прощаемся?

— Потому, что ты теперь с Клиффордом Уэксфордом, — ответила Эвелин, — и, по сути, мы расстаемся.

— Я приношу извинения за Клиффорда, за то, что он напал на отца, но тот его спровоцировал. Отцу не следовало так врываться.

— Это все гораздо глубже, — отвечала Эвелин.

— Отец обдумает и переживет.

— Нет, — твердо сказала Эвелин. — Ты должна выбрать.

У Хелен мелькнула мысль, что отец, собственно, ей не нужен, особенно теперь, когда есть Клиффорд.

— Отчего бы тебе не уйти от отца, мама, и не оставить его с его художественным гением один на один? Разве ты не понимаешь, как абсурдна твоя жизнь с ним? Жить с человеком, который запирается от всех, — и выставлять ему еду на тарелочке на подоконник?

— Но, милая, — возразила Эвелин, — ведь он — художник!

И Хелен должна была признать, что она вряд ли хотела, чтобы мать последовала ее совету. Одно дело предлагать родителям разойтись — очень многие предлагают — а иное дело, когда до этого доходит. Часто это бывает ужаснее всего.

— Возможно, лучшим выходом будет сейчас тебе временно не появляться у нас, — сказала Эвелин собственной дочери.

При этом в душе Хелен появились страх и боль. И Хелен была более, чем когда-либо, благодарна судьбе, что у нее есть Клиффорд, потому что эти страх и боль нуждались в подавлении. Ей на мгновение показалось, что собственная мать отказывается от нее.

Но, конечно, это была ерунда, нонсенс.

Они съели на двоих любимый медовый бисквит Хелен и поровну поделили оплату счета. Женщины вышли из ресторана, поцеловались, улыбнулись друг другу — и пошли каждая своей дорогой: Эвелин в свою жизнь без дочери, а Хелен — в свою, без матери.

— Бога ради, — проговорил Клиффорд, когда вечером Хелен рассказала ему о встрече с матерью, — сделай, что угодно, но не нужно советовать матери уходить из дому!

Они ужинали в постели, стараясь не испачкать черные простыни салатом, приготовленным Клиффордом собственноручно из тресковых молок, лимонного соуса и сметаны. Салат был, несомненно, дешевле, чем купленный готовый к употреблению; а даже сама любовь не могла заставить Клиффорда отступить от своей традиции экономии. Некоторые называют это скряжничеством, но отчего бы не употребить более мягкое слово?