— Вам-то откуда все это известно? — удивляется Татьяна уверенности, с которой говорит Фоменко.

— Моя мама итальянка. Ее родственники часто пишут ей из Италии, присылают журналы. Она и меня итальянскому обучила. Я много интересного в журналах этих вычитал. Но теперь совсем другими глазами на все смотрю. Читаю то, о чем раньше и не слышал, чего семинарское начальство читать не позволяло. Диспуты Луначарского, например, с митрополитом Введенским. Здорово его Анатолий Васильевич разделывал. Вот бы поприсутствовать на таких баталиях! Сейчас прямо не отрываясь читаю все атеистические произведения Луначарского.

— А «отец Феодосий» чему же вас учил? — любопытствует Татьяна.

— Он старался нам внушить, что современная наука не только не противоречит религии, а чуть ли не подтверждает ее. Папу римского, Пия Двенадцатого, кажется, цитировал нам. Его обращение к «папской Академии наук» на тему «Доказательства бытия бога в свете современного естествознания».

— И убеждало вас это в чем-нибудь?

— Тогда казалось убедительным. Он приводил нам высказывания западногерманского епископа Отто Шпюльбека, который будто бы доказал, что только в старом естествознании, с его законами о строгой причинности всех физических явлений, не было места для бога. А новое естествознание, подчиняющееся законам квантовой физики, ведет будто бы человека к «вратам бога и религии». И он не голословно, а на примерах это нам доказывал. Вот бы поговорить об этом с настоящими учеными-марксистами.

— Так в чем же дело? Нет разве в Одессе таких ученых?

— Есть, конечно, — смущенно произносит Владимир, — но мне к ним неудобно… Они моего отца хорошо знают и то, что я в духовной семинарии был…

— Но ведь вы ушли из нее.

— Все равно неудобно…

— Ну хорошо. Запишите тогда все эти вопросы и передайте мне. Я знакома с одним известным московским ученым, попрошу его ответить вам на них.

— Спасибо, Татьяна Петровна! Это очень мне пригодится. Я тогда кое-кого из бывших моих товарищей по семинарии постараюсь просветить. Вы себе представить не можете, как они, богословы отечественные и зарубежные, нас одурманивают!

— Я это представляю себе, Володя…

— Нет, вы это просто не можете себе представить. У вас жизненный опыт, знания, твердые убеждения, а у нас, молодых и зеленых…

— Вы только не волнуйтесь так, Володя…

— Я не волнуюсь, Татьяна Петровна, я негодую. Все злопыхатели там, на Западе, учат нас, как надо жить, во что верить. Архиепископ Иоанн из Сан-Франциско, например. Этот бывший русский князь, бывший архимандрит и настоятель православного храма святого Владимира в Берлине, прослуживший в этом храме до конца войны и благословивший поход Гитлера против России, теперь читает нам душеспасительные проповеди по радиостанции «Голос Америки» и покровительствует всем антисоветчикам.

«Нужно его как-то переключить на другую тему, — тревожно думает Татьяна, — нельзя ему так взвинчиваться…»

— Вы мне много интересного рассказали, Володя, только слишком уж большое значение придаете таким одержимым, как архиепископ Иоанн…

— Вы думаете, он одержим верой в господа бога? Ненавистью к Советскому Союзу он одержим! Не может такой человеконенавистник верить в бога.

— А магистр Травицкий верит? Вы сказали, что он фанатик.

— Это в семинарии считают его фанатиком, а по-моему, жулик он, а не фанатик! Спросил как-то, не могу ли достать типографские шрифты. Но это уж не знаю для чего…

— Ну, а вы что ему ответили?

— Это было еще до того, как меня выставили из семинарии. Я тогда не успел в нем разобраться и даже немного уважал за эрудицию. Он не объяснил мне, зачем ему шрифты, а я постеснялся расспрашивать. Да и чего было спрашивать, раз я не мог эти шрифты достать. Не воровать же их было из типографии, хотя теперь думаю, что он не стал бы меня отговаривать, если бы я сказал ему, что смогу их украсть.

— А вас исключили только за то, что вы Травицкому нагрубили?

— Не только…

— Если это секрет, то я не настаиваю, — почувствовав смущение Владимира, говорит Татьяна.

— Никакого секрета, Татьяна Петровна, просто противно говорить об этом человеке. Я ведь был совсем зеленым и во многом не мог разобраться. Без конца задавал ему вопросы. Спрашивал, например, как понимать свободу совести? Как исповедовать религию? Или, может быть, свобода совести разрешает быть атеистом? Хоть не очень охотно, но ответил он мне на это положительно. Тогда я снова: «А почему же в Америке, в которой будто бы гарантируется свобода совести, существует обязательная религиозная присяга в виде клятвы на Библии, а в некоторых штатах неверующих не принимают на государственную службу?»

— И что же он на это?

— Ответил шуткой. Сказал, что один не очень умный человек может задать столько вопросов, что на них и сто мудрецов не смогут ответить. Но я продолжал задавать ему новые вопросы. Спрашивал, почему в Библии написано, будто всякая власть от бога? Советская власть, значит, тоже от бога? Я был ему нужен, и он не доносил на меня ректору. А когда я отказался выполнять его задания, он тотчас же все ректору выложил, да еще и присочинил. Я потом много думал об этом и ни капли не сомневаюсь теперь, что он темная личность. Но я непременно его разоблачу.

— Может быть, я помогла бы вам или подсказала что-нибудь?

— Нет, Татьяна Петровна, позвольте мне это самому.

Дионисий Десницын не возлагает больших надежд на поездку Татьяны Груниной в Одессу. Что сможет она там узнать о Травицком, в какие планы его проникнуть? А тем более во взаимоотношения его с Корнелием Телушкиным. В семинарию она ведь не пойдет, а так у кого же ей узнать что-нибудь интересующее ее? Да и в самой семинарии в замыслы его едва ли кто-либо посвящен. А если и посвящен, то не станет же выкладывать их сотруднице Министерства внутренних дел.

Нет, ничего она там не добьется, время только потеряет. А то и того хуже — Травицкого насторожит. Действовать, конечно, нужно здесь, в Благове, да поэнергичнее. Не может быть, чтобы этот парень, которого Телушкин привлек к осуществлению своих целей, ни о чем не догадывался. Он, наверное, в самом деле крепко травмирован, однако можно же его чем-то расшевелить. Есть, должно быть, люди, с которыми он дружил.

— Слушай, Андрей, — обращается Дионисий к внуку, — а тот приятель твой, который помог милиции бандитов в нашем доме взять, в каких отношениях с этим Вадимом? Послушался бы он его, если бы…

— Едва ли, — задумчиво покачивает головой Андрей, — не думаю, чтобы послушался! А вот Олега Рудакова, пожалуй. Его он больше других уважал. Мы все его нашим вожаком считаем.

— Это не тот ли, который у вас на заводе бригадиром?

— Сейчас он уже мастер инструментального цеха.

— Так в чем же дело тогда? Почему ты не можешь попросить его приехать к нам для встречи с Мавриным? Разве Рудакова не интересует его судьба?

— Но как же мы эту встречу организуем?

— Уж это я беру на себя. А сейчас мне нужно собираться. Просил навестить его отец Арсений и, конечно, не без причины. Кстати, у меня мелькнула одна идея. Сейчас сколько? Семь? Ну, так я как раз к его традиционному вечернему чаю успею. Ужинай без меня.

Дионисий Десницын бывал у ректора не раз. Последнее время редко, правда, но в доме протоиерея Арсения Благовещенского все ему хорошо знакомо. Тут ничего не изменилось за последние тридцать, а может быть, и все пятьдесят лет, все, как при его покойном отце, тоже протоиерее. После смерти жены живет отец Арсений одиноко, дети разъехались по разным городам, отца навещают редко, стесняются его духовного сана. А он, добрая душа, и не винит их за это, лишь бы здоровы да счастливы были.

Вот уже второй час сидят за чаем два старых человека, мирно толкуя о творце, которому один давно уже перестал служить, а другой все еще служит. Они не осуждают друг друга, говорят спокойно и откровенно. Десницыну вообще нечего таить, а отец Арсений наедине с Дионисием не лукавит.