— Похоже, что он его и без нас… Ну, а сыск мой касался родословной Вадима Маврина. Отыскала я людей, знавших его отца и мать. Духовного звания оказались. Отец дьяконом был, а мать после его смерти ушла в женский монастырь. Пятилетнего Вадима оставила у старшей сестры, которой было не до воспитания племянника. Вот он и вырос забулдыгой, и если бы не Варя… Но это ты и сам знаешь.

— Мать его все еще в монастыре?

— Этого никто не знает. А сестры ее, у которой Вадим воспитывался, нет уже в живых.

— Что же в таком случае дают нам раздобытые тобой сведения?

— Разве только то, что никаких родных у Вадима нет.

— Тогда снова он с Корнелием Телушкиным Надо, значит, искать след этого проходимца, и тут вся надежда на Татьяну Петровну. А ты все еще «Второй Ватиканский собор» штудируешь?

— Буквально зачитываюсь! Чертовски все интересно. Ты послушай, что на нем соборные отцы о диалоге с коммунистами говорили. Вот, например, что заявил кардинал Альфинк:

«Будем же избегать всякого нового осуждения коммунизма. Почему? Да потому, что это делалось неоднократно и бесполезно делать это еще раз. Это решительно ничего не изменит… Как показывает опыт компетентных людей, такого рода осуждение бесполезно и совершенно ни к чему не приведет. Напротив, диалог может принести пользу. Не будем же мешать этому диалогу крикливыми заявлениями».

— И эту точку зрения кардинала Альфинка разделяют другие прелаты католической церкви? — спрашивает Настя.

— Не все, конечно. Западногерманский епископ Дабелиус, например, заявил, что атомную смерть следует предпочесть жизни при коммунизме. Но подобная позиция ультраконсервативного духовенства, считающего коммунизм «союзником дьявола», не была поддержана здравомыслящим большинством епископов.

— Не отказываются же они, однако, от борьбы с коммунизмом?

— Пока меняют только тактику. С пути насилия переходят на путь диалога, то есть борьбы идей. Речь идет об изменении официальной позиции епископата и христианства в целом не в стратегическом, так сказать, а лишь в тактическом отношении. Все это делается, конечно, не с целью ослабления, а для укрепления католической церкви в условиях современного мира.

— Да, — усмехается Настя, — по-военному четко определил свою позицию нынешний наместник престола святого Петра. Жизнь, однако, заставляет и папу и его епископат изворачиваться и ловчить: демонстрировать близость церкви к простым людям, представлять ее «матерью бедных и обездоленных».

— Священникам рекомендуется даже всячески приспосабливать церковный культ к обычаям различных народов и делать его недорогим…

— В связи с этим, — перебивает Андрея Настя, — вспоминаются мне слова Жана Жореса, сказавшего, что церковь стремится стать на сторону слабых, когда слабые становятся сильными.

— Это какой же Жорес? Французский историк? Тот, который написал «Историю Великой французской революции»?

— Тот самый. Кстати, это ведь он в девятьсот четвертом году основал газету «Юманите», ставшую боевым органом французской революционной демократии. Не пора ли, однако, кончать дискуссию и подумать об обеде?

— А чего думать — я тут приготовил кое-что. Прошу к столу!

Едва Татьяна собралась позвонить подполковнику Лазареву, как раздался звонок самого Евгения Николаевича.

— Здравствуйте, Танечка!

— А я только что хотела вам позвонить…

— Сработала, значит, телепатия, — смеется Лазарев.

— Чем порадуете, Евгений Николаевич?

— Приезжайте, есть материал для размышлений.

— А когда?

— Да хоть сейчас. Даже лучше всего именно сейчас. Возьмите такси и прямо к нам.

— Еду.

Грунина выходит из такси у здания районного отдела внутренних дел.

— Вы все хорошеете, Танечка, — радушно улыбаясь, приветствует ее Лазарев. — И, ей-же-богу, говорю вам это не по вашей просьбе, а потому, что так оно и есть.

— Ну, это уж вопреки законам природы, — смеется Татьяна. — До каких же пор можно хорошеть? Я ведь вступила в бальзаковский возраст.

— Над истинно красивыми и хорошими людьми время не властно, а бальзаковский возраст в наше время — пора наивысшего расцвета женщины.

— Спасибо за утешительную справку, но у вас, наверное, не так уж много времени, чтобы…

— А вы все такая же! — хохочет Лазарев.

— Это плохо или хорошо?

— Хорошо! Но давайте, в самом деле, ближе к делу, времени у меня действительно в обрез. Познакомитесь сейчас с любопытным документом.

Он достает из стола какую-то бумагу, пробегает ее глазами и протягивает Татьяне:

— Вот тут сведения о некоем отце Феодосии. В переводе с греческого имя сие означает — «богом данный». И кто бы, вы думали, этот «богоданный» слуга православной церкви?

Татьяна недоуменно пожимает плечами.

— Корнелий Телушкин! — торжественно произносит Евгений Николаевич.

— Вот уж чего действительно не ожидала! — всплескивает руками Грунина.

— Он, оказывается, еще в колонии стал проявлять, а скорее всего, симулировать набожность. Вел разговоры только на религиозные темы, стал носить нательный крестик, раздобыл где-то Евангелие. А как только отбыл свой срок — поступил в духовную академию и закончил ее досрочно.

— Теперь, значит, уже в сане иерея?

— И прекрасно зарекомендовал себя не только проповедником, но и преподавателем Одесской семинарии. Став священником, сменил свое имя Корнелий на Феодосий. Не думаю, однако, чтобы этот авантюрист вдруг уверовал в бога и стал его верным слугой.

— А не мог он податься в священники из-за больших заработков духовенства? Известно что-нибудь, как он ведет себя в Одесской семинарии?

— Ректор семинарии ходатайствует о присуждении ему степени магистра богословия без защиты диссертации.

— Да, далеко пойдет этот проходимец! — вздыхает Татьяна. — А вот зачем ему Вадим Маврин понадобился — непонятно.

— Я уж и сам ломал над этим голову.

— Вы думаете, что соседка Вадима именно с ним его встретила на лестничной клетке?

— Похоже, что с ним. Приметы сходятся.

— Знаете, Таня, какая у меня мысль вдруг возникла? — постукивая шариковой ручкой по настольному стеклу, говорит Лазарев. — Не вздумал ли этот отец Феодосии проделать над Мавриным какой-нибудь эксперимент? Нечто вроде публичного обращения атеиста в правоверного христианина.

— Для чего ему это? — недоумевает Татьяна. — Если бы еще этот атеист был широкоизвестной личностью, а то какой-то никому не известный слесарь… Правда, слесарь-лекальщик он первоклассный.

— Вы думаете, что Телушкину потребовалось для чего-то высокое слесарное мастерство Маврина, как когда-то Грачеву? — перебивает Грунину Лазарев, откладывая в сторону ручку и облокачиваясь на стол.

— Думаю, что да. Но, скорее всего, для каких-то иных целей, чем Грачеву. Олег Рудаков сказал мне как-то: «Восьмой и даже девятый класс обработанной поверхности дает станок, а двенадцатый только лекальщик». Он считает, что искусство лекальщика — это тот рубеж, который еще предстоит взять машинной технике. Лекальщики к тому же универсалы, они могут все…

— А зачем все-таки их мастерство богословам?

— Богословам, может быть, и ни к чему, а вот Корнелию Телушкину, наверное, зачем-то понадобилось. Он из той породы людей, у которых авантюризм чуть ли не в крови… Не думайте только, что я солидаризируюсь с Чезаре Ломброзо и его теорией «преступного человека». Я никогда не видела Корнелия Телушкина, но не сомневаюсь, что у него нет ни одного из тех анатомо-физиологических признаков, по которым Ломброзо определяет «прирожденных преступников». Но с его объяснением прирожденной преступности нравственным помешательством я бы могла согласиться, правда, с некоторым изменением этой формулировки. Я бы отнесла авантюристов, подобных Корнелию Телушкину, к лицам, страдающим врожденной патологией нравственности.

— А я бы к вашей поправке сделал еще одну: назвал бы такую патологию не врожденной, а благоприобретенной и не такой уж неискоренимой к тому же.