5 мая. Распускается пышно зелень. В садах слышны соловьи. Время идет тягуче-скучно, монотонно. Чувствую себя пятым колесом в телеге.

«Храбрый» наш полковник, с упрочением его положения исполненный взыгравшей властности и силы (в гостинице «Рояль» недавно даже побил – о чем, не краснея, рассказывает, – морду официанту за то, что последний «не так» обернул голову, отвечая на вопрос), поцукивая на делопроизводителей санитарного отдела, служащих ему и за страх, и за совесть, отлично управляет санитарной частью армии! Меня почтительно оставляют в покое. Я против этого ничего не имею; может быть, я – и лишний; так хотелось бы просить «ныне отпущаеши…» Но лишний ли я, как ржавый винт в отлично конструированной и прекрасно вертящейся машине, или же как вполне исправный винт, но не положенный ржавой, аляповато сколоченной, не столько вертящейся, сколько скрипящей и визжащей машине?!

А немцы-то нас ахнули с Карпат почти на 100 верст, к Ярославу и Перемышлю на линии реки Сан; противник в каких-н[и] б[удь] 70 верстах от Львова. Сколько тысяч жизней мы положили на пресловутый переход «наших орлов» через Карпаты, и теперь опять начинай сказку с начала – оказываемся почти при том же исходном положении, как и в сентябре прошлого года! Но изворотлив же мошенник-ум человека: продажные перья военных обозревателей ухитряются наше поражение обрисовать как победу!! Благодаря очищению Карпат наши-де армии теперь оказываются с развязанными руками, спала-де с них забота эта – защита перевалов от вторжения германцев в Восточную Галицию (sic!), не мы-де разбиты, а германцы накануне полного разгрома их армий!

Дела наши – премерзки. Не действует наш аппарат как немецкий. Общие условия российской действительности столь плачевны, что и немцев-то, состоящих у нас на военной службе, к[ото] рые, несомненно, проявили бы теперь у себя в фатерланде таланты, – эти условия делают их у нас неспособными и бесталанными! В общих условиях российских – какая-то печать обреченности[762]; как будто только и могут водиться одни черти в нашем болоте! Есть над чем призадуматься. Вот и Радко-Дмитриев, прославленный стратег в болгарской войне, снивелировался же теперь с нашими доморощенными воеводами! А улучшились бы значительно наши дела, если бы теперь поручить командование нашими армиями, к примеру сказать, хотя бы Наполеону? Культура, культура! Как ни говори, а она все-таки великий фактор, доводящий до совершенства организацию не одного только зла, но и добра, организацию не одного только разрушения, но и творческого созидания[763]!

6 мая. Царский день. Был в соборе. К обеду приехал архиепископ Михаил[764] благодарить командующего за награждение его звездой и бриллиантовым крестом на клобук; севши со мной рядом, его первыми словами обращения ко мне было: «Я Вас часто вижу у себя в церкви, но недолго Вы стоите в ней, будучи, очевидно, очень заняты».

Природа благоухает; изумрудный ковер полей обильно усеян распустившимися одуванчиками; сирень еще только что расцветает; зацвели яблони. Так хорошо было бы жить теперь у себя на родине…

Газеты наши, как ни стараются смягчить постигшее нашу армию в Западной Галиции несчастье и сделать из черного белое, но… но… для всех должен быть самоочевидным факт, что немцы систематически и методически жестоко бьют нашу бумажную, казенную, маммонную Русь, отступающую перед ними на всех позициях своей несоргранизованности, обществен[но]-государственной несплоченности, негражданственности, некультурности…

7 мая. Все те же телеграммы и военные репортерские рассуждения ребяческого характера для чтения только бы детям не выше среднего возраста. Десятками тысяч исчисляются потери у неприятеля без параллельного приведения потерь наших, Австрия-де при последнем издыхании, Германия-де умирает медленной голодной смертью; зато силен-де Бог земли русской – шапками забросаем! Разрушительная деятельность культивированием национальной травли «Русского знамени» и «Земщины» ведется с прежней безудержностью и бесстыдством, не стесняемая цензурой. Да пронесется и рассеется скорее весь этот смрад, скрывший от людей сокровище мира, любви и дружбы!

8 мая. Погода продолжается прекрасная. А катастрофа-то, постигшая наши армии в Галиции, ведь ужасная. Если отберут от нас обратно Перемышль и Ярослав, то, пожалуй, несдобровать и всей Галиции, куда мы так спешно почли нужным первее всего направить наших обычных культуртрегеров – исправников да урядников; как бы не пришлось их оттуда так же спешно убирать, как случилось и со взятием нами Инстербурга…

Существующий у нас теперь, как и во всем, хаос в организации санитарных мер… Масса желающих честно поработать, но все это без объединения, без предварительн[ого] в мирное время стажа, опыта – все выходит ex tempore[765], несвязно… Много «сырья», да нет обработки.

Все эти наши губернаторы, уездные начальники и проч. власти с их навыками, приемами, отношением к делу представляют нечто допотопное, что не может идти теперь в соревнование с действами «made in Germany»[766]. Приходится бороться с ветряными мельницами, когда является желание лучше ничего не делать, чем делать ничего…

Общественные организации допускаются с большой опаской к противоэпидемической борьбе среди гражданск[ого] и войскового населения: убивать-де будут микробов, а рассеять – крамолу!! Взаимное друг к другу недоверие… Творится первозданный хаос… Боюсь, что в конце концов виновниками наших неудач в войне окажутся все те же интеллигенты, врачи и жиды!!

9 мая. В Курляндско-Ковенской губернии мы все «тесним неприятеля»[767]. С Галицийского фронта – никаких известий. Не верится, ч[то] б[ы] в данном случае n’est pas des nouvelles было бы belles nouvelles[768]… А не пора ли, г-да «кровавые» и не кровавые кайзеры, промышленные и не промышленные короли прекратить бойню слепого «человеческого материала» (панургова стада), дерущегося, в сущности, ради ваших интересов, не ведая бо, что творит?!

10 мая. День Св. Троицы. Светлый голубой день. Не только дома, но и вагоны разукрасились срубленными березками. Запасшись в передний путь и в обратный «пропуском» – «бурка» и «ядро», – поех[ал] рано утром ознакомиться с санитарным[и] условия[ми] 28-й дивизии, в одном из полков к[ото] рой брюшной тиф стал принимать угрожающие размеры. Возвратился поздно вечером в тот же день ужасно разбитый автомобильной ездой – голова кружилась, испытывал какое-то оглушение; свалился как мертвый в кровать. От всего шума, грома, всей продолжающейся сутолоки я, кажется, скоро совсем отупею и взбешусь.

Чрезвычайный штрих: моя беседа с Евреиновым[769], командир[ом] 20-го корпуса[770], утешившим меня по поводу развившейся в Волжском полку[771] эпидемии тифа, все-де у него в корпусе великолепно, а тифом-де могут болеть и во дворцах[772]… Еще: командиры полков и батальонов, и вообще офицерство – под страшным гнетущим обаянием совершенства немецкой техники и шпионажа…

11 мая. Светлый день. Распустилась сирень. Все у меня так хорошо сложилось в характеристике Радкевича, как вдруг за обедом он бухнул в ответ на мой рассказ со слов офицеров на позициях, что немцы обо всех наших движениях чертовски бывают предварительно осведомлены, – да еще как бухнул: «Надо всех жидов истребить, и лучше всего эту операцию после войны предоставить совершить самому же русскому населению» (sic!). Боже мой, да что же это такое? Et tu, Brute?[773] Да почему же во всем виноваты жиды, и почему единственное действо для нашего благополучия заключается лишь в процедуре истребления жидов?! Да искренне-ли такие воззрения высказывают люди, во всем, по-видимому, развитые? Не подличают ли они в угоду модному течению?..