Укладываю мало-помалу вещи; пропали наши блины, к к[ото] рым мы готовились. Больше половины штабного состава с своими канцеляриями к вечеру уже тронулась на Сувалки; туда же убралась и значительная часть нашего санитарн[ого] отдела; мы же с квартирмейстером уедем позже всех. Рад, что не продавал своих лошадей: теперь на них надежнее ехать, чем в автомобиле.

Опустели наши помещения. Вечером поздно, когда уже небо вызвездило, почти ни одного огня в зданиях; так грустно на душе. За общей трапезой разговариваем шепотом, больше молчим, уходим чуть не на цыпочках, так, как будто в доме покойник. При встрече с сиверсами и фон будбергами брезгливо мне было бы подавать им руку! Целый день прошел в дергании по части энергичной эвакуации врачебных заведений.

28 января. – 8°R[603]. «И с неба, так же голубого», приветливо светит солнышко. Что день грядущий нам готовит?

Пришли сравнительно успокоительные сведения: немцы уж не так энергично наступают; из Лыка все врачебн[ые] учреждения эвакуированы; наш штаб рассчитывает остаться в Марграбове, и все, что из него эвакуировалось так поспешно вчера, должно обратно прийти. Наши фальстафы немного поприободрились. Слава Богу, что есть надежда задержаться еще в Марграбове, с к[ото] рым мы сжились; есть надежда поесть и блинков.

Д-р Щадрин уверяет, что всю ночь он слышал сильную канонаду в стороне Видминена и Летцена; я спал мертвецки. Части армии отступают к востоку. Во что выльется предприятие немцев – покажет ближайшее будущее.

Изнервничавшиеся фальстафы продолжают свое озлобление за неудачи срывать на врачебном персонале, приходя в «благородное» негодование даже и от того, что б[ольн] ых эвакуируют в теплушках без комфорта – ставят врачам в счет всякое мелочное упущение… Как будто мы виноваты в том, что они оказались ротозеями в своем деле.

Из штаба главноком[андующ] его в официальном отделе «Вестника X армии» с неизменной стереотипностью продолжается сообщение только о наших успехах, всюду мы продвигаемся вперед и немилосердно-де бьем неприятеля.

С вечера обстановка переменилась: пришли грустные вести, что 3-й наш корпус Епанчина под давлением больших сил неприятеля отступает на Пильвишки[604] и далее; теперь очевидно, что движение на Лык немцев было чистой демонстрацией, главный же кулак они занесли на наш правый фланг. До тошноты немцы стереотипны в обхватах, а наши вожди все-таки этого не предусмотрели, занятые своим обычным крохоборчеством, лишенные всякой способности к широкому размаху артистов своего дела, зато – мастера великие они на писание…

Ни Сиверс, ни Будберг упорно не желают ни ужинать, ни обедать за общим столом. Хаос во всем ужасный. Беспорядки в движении санитарных поездов, никакой организации; раненых и б[ольн] ых перевозят как дрова. Бегают, суетятся, как на пожаре, потерявши головы… За невозможностью что-либо делать является фатальная склонность покориться судьбе и не делать ничего…

Поздно возвратился с вокзала, где наблюдал раздирающую душу сцену транспортиров[ки] б[ольн] ых и раненых. Такж[е] здесь и полковник наш Евстафьев (на к[ото] рого я действую как kali bromatum!), и уполномоченные Красн[ого] Креста Куракин и Крузенштерн[605]. Немного поспал, как часов в 5 утра будит меня беспокойный полковник и говорит упавшим голосом, что 3-й армейск[ий] корпус разбит вдребезги, и немцы прут на Ковно[606] и далее, на левом же нашем фланге продолжают драться, но надежды для нас печальные… Своим учреждениям телеграфировали отходить еще далее; сами приготовились к поспешному отступлению – ясно теперь, что немцы нас здорово обходят; потери наши людьми и материальн[ыми] средствами – неисчислимы (пушки наши осадные под Летценом?! из всех наших крепостей осадные орудия повыбраны уже!..). Масса прибыла людей, но нет ружей! «Решилася Россия». О, какая грусть и печаль, так бы сам ринулся водительствовать вперед, если бы был какой толк…

Перспектива – отходить в гуще отступающих обозов. Выручайте, серые! Одного впрягаю в немецкие сани, другого – в тарантас, ч[то] б[ы] его не бросить.

29 января. – 8°R[607]. «И с неба, так же голубого…» На сердце скребут кошки; делаю вид покойного человека. Хорошо действую этим на своего неугомонного полковника, не могущего без меня обходиться, и на всех… Для немцев теперь открыта дорога до самой Москвы и Петербурга, войск у нас сзади надежных нет, находящ[иеся] же здесь, думается мне, пали духом. Боже мой, Боже мой, как больно… Странное при этом чувство и наслаждения при сознании, что бьют по морде наших зазнавшихся и заевшихся бесталанных вождей-помпадуров! Бьют казенную Россию! Tu l’as voulu, Georges Dandin, tu l’as voulu!..[608] Теперь должно уже окончательно наступить отрезвление России, не алкогольное только… Нельзя так жить больше российск[ому] общ[еств] у, как это хотелось бы нашим правящим революционерам-душегубам и грабителям…

Немцы уже в Гольдапе. С ЮЗ сильная артиллерийская канонада, люди настраиваются панически. В Дригалене[609] ужасное кровопролитие.

Сильный пронизывающий ветер, вой телеграфной проволоки, гудки автомобилей, осиплые какие-то свистки паровоза адски тоскливо отзываются на душе. Собираемся выступать на Сувалки; на лошадях моих едут мои сослуживцы, сам же я с полковник[ом] – в поезде на Рачки.

В час дня удалось поесть все-таки блинков; выходило нечто напоминающее пир во время чумы… За столом соизволили присутств[овать] командующи[й] и фон Будберг; вели себя, особенно последний, к[а] к оскандалившиеся игроки… Сиверс держал себя тише воды ниже травы, упавшим голосом лишь повторяя: «Лык, я почти наверное могу сказать, останется нашим», и еще: «Только бы отвести нам 20-й корпус». Будберг же с напускной приподнятостью с циничной развязностью рассуждал, что-де, так и эдак, а немцы все-таки останутся в дураках, даже если бы нам пришлось оставить и Варшаву; для меня, профана, казалось из слов барона, что как будто мы наносим поражение противнику, а не он нам; когда ушел наш барон, генерал Янов не без иронии прошелся по адресу… Генерал Огородников старается быть веселым…

В вагоне словоохотливый капитан-топограф пересказал секретно то, что случилось ночью: пришла телеграмма от Епанчина с вопросом, где находятся тыловые позиции, на к[ото] рые ему предписано было отступать. Затем другие телеграммы, что начальник отряда Юзефович[610] и другой генерал (Макаев[611]?) пропали, отряды их рассеяны и отступают на Пильвишки и Ковно. Последовала телеграмма Сиверса Рузскому, что-де отступление 3-го армей[ского] корпуса поставило его армию в отчаянное положение, и он убедительно просит для защиты переправы через Неман подкрепления двумя корпусами; затем, что ответил Рузский Сиверсу, капитан уже не знает, т[а] к к[а] к разговор шел не по Морзе, а по Юзу, к[ото] рым владеет один чиновник при отсутствии прочих чинов штаба; но этот-де чиновник обязательно ему потом порасскажет и о дальнейшем разговоре… Фронт ответил в конце концов Сиверсу действовать сообразно с установкой по своему-де усмотрению и переходить в наступление.

Паническое бегство 57-й дивизии скверно отразилось и на прочих войсках. Говорят, что Рузский под предлогом сильного переутомления отказывается от главнокоманд[овани]ия.

Происшедшая катастрофа нисколько не сбила спеси и надменности с наших фальстафов… Генерал Огородников критикует и возмущается недочетами, неизбежными в этом общем хаосе, со стороны санитарн[ой] части (видели-де идущего пешком солдат[а] с подвязан[ными] глазами и проч.). Мое разъяснение генералу о причинах всех причин, о необходимости судебного расследования каждого случая, и тогда окажется – причина-то общего порядка; уж слишком наши марсы отвлекают свое внимание на непрямые свои задачи. Какая-то тупость в психике офицерства, не сознающего оплошностей своих военачальников…