Что делается теперь на вокзале – не поддается описанию, все выселяются!! Австрийцы упорно лезут на север, вклинившись и разъединивши 5-ю от 4-й армии; уже завладели Травниками; путь железнодор[ожный] от Люблина на Холм, так[им] обр[азом], перехвач[ен]. Как ни хвастаются мои маршалы, что они много накрошили австрийцев («целые горы трупов»), но отдают должную справедливость их начальникам – «генералы-де их отличные, прекрасно владеют тактикой и умением охватывать», а наши? Командир Гренадерского корпуса Мрозовский[104] (из 70 тысяч к[ото] рого, как передает Зуев, остались в живых лишь 8 тысяч!!) получил благодарность свыше из штаба за то, что собственноручно застрелил трех австрийцев! Это ли не пошехонщина?! Дело ли это корпусн[ого] командира? Все наши военачальники оправдывают свои неудачи значительным превосходством сил противника! Но так ли это? Наши пошехонцы все спасение видят лишь в количестве сабель, штыков и пушек, и никакого внимания не обращают на живую силу, двигающую этими орудиями борьбы. Люди измотались ужасно, а их продолжают без сна и отдыха употреблять в действии! Слава Богу, теперь атмосфера в моем штабе очистится, а то я решил было просить перевода и даже недалек был от заболевания. Теперь, говорю я товарищам, и мы с вами будем ездить на автомобилях, не одни наши вояки!! Относительно занятия нами Галиции и успешных действий остальных корпусов нашей армии, очевидно, передавались лишь одни сказки. Иначе трубили бы во все трубы иерихонские! Ни писем, ни газет не получаю. Не знаю, что делает[ся] ни в доме, ни в отечестве. Так скверна окружающая действительность и так болеет моя душа от нее, что неполучение каких-то там писем и газет нисколько не в состоянии увеличить мои страдания; бóльшими их сделать теперь нельзя; никакая надбавка к страданиям не отягчит более моей души.
21 августа. Светлый свеженький день. Слава Богу, выспался наконец, переменил белье; ч[то] б[ы] не забыть об этом, приурочива[юсь] к семидневкам… В 8 часов утра уже выступил из Холма вместе с обозом, сначала направившись к Загруде, в господарский двор Угер[105], но по пути маршрут нашего следования к штабу корпуса меняли – сначала проехали на Сургов[106] к фольварку Августовка, но здесь оказался лишь штаб отряда Фогеля[107], переходившего в наступление, и меня проперли (к сожалению, я опередил пред тем обоз) на Сенницу Крулевскую, откуда на Красностав, вчера лишь горевший и бывший в руках австрийцев. До слез грустная картина разрушения вместе с картиной самого жестокого разграбления; мимоездом видел пылающий дворец в Жданове пана Смерчевского[108] – какая масса драгоценностей сделалась жертвой огня и грабительства нижних чинов!..
Приехал в Красностав уже [за] темно: светила застланная тучами луна, заканчивал[ась] работа по погребению в братские могилы убитых русских и австрийцев, интенсивн[о] запах[ло] гарью; картина разрушения Помпеи[109]. Учитель реального училища поведал о своих злоключениях с семьей, констатировал случаи мародерства исключител[ьно] со стороны наших солдат, а не австрийцев, к[ото] рые великодушно позволили даже раздать оставшиеся запасы хлеба и сахара местным жителям. Мы все колесим кругом да около…
Безалаберность наша российская: сразу объявляют о сборах к выступлению, напр[имер], в 7 часов утра, торопят, не дают возможн[ости] людям напиться чаю, а затем заставля[ют] их часа 2 стоять в ожидании приказа к движению; без карты следует даже начальник обоза штаба.
Второй день у меня светлый праздник, что штаб наш освежился через исключение из него двух главных паразитов… Все начальники служб облегченно вздыхают от исключения «Пердяя» из штаба, доводившего заботы о своих личных удобствах до nec plus ultra[110]. О лицемерии и продажности генер[ала] Лопатина, расточающего дифирамбы Зуеву и «Пердяю» в глаза, а за глаза говорящего иное. Мне кажется, что жестокие люди – трусы, а мягкосердечные – нет… Лучше погибнуть, свалившись с аэроплана, чем с телеги, так и в отношении нашего штаба – не хочется умирать по его глупости…
Кавалерия у австрийцев будто бы хуже нашей; если разведка лучше нашей, то благодаря более совершен[но] организованному шпионажу, за что они щедрее расплачиваются, чем мы… Секретничанье доведено у нас до крайности: разыскивание штабов, все равно, что иголки…
Австрийцы плохо принимают штыковой бой и вообще – напор всяких колющих орудий (пик и т. п.), поднимая руки вверх в знак готовности к сдаче. Куда как совершеннее их снаряжение, патронов носят более, чем мы (100 и 600). Бедные жители городов, к[ото] рые переходят из рук в руки то нам, то австрийцам – не знают, какому богу молиться.
В Красноставе заночевал на развалинах среди мусора и пыли, разбросанного имущества уездн[ого] воинск[ого] начальника, почти все из города бежали. Прежалкие картины варварского сокрушения и опустошения.
NВ: Особый доклад об усилении боевой мощи не с помощью увеличения только штыков, сабель и пушек, а оздоровления (безалаберность в деятельности…), о поддержании связи, о недопустимости производства под хлороформ[ом] операций на главн[ом] перев[язачном] пункте, об условиях раскрытия полевых госпитал[ей].
22 августа. С раннего утра обложной дождь. Из Красностава почти все разбежались, побросавши в домах всякие запасы и даже дорогие предметы – остатки варенья, разносолы, зонтики, шляпки, книги, настойки и т. п. В господарских же дворах (Жданово[111] и др.) – разносолы, гобелены, ковры, ноты фонолы – растрепленные по комнате; чего не сжег огонь, то старались растащить мародеры наши; по общему отзыву австрийцы в этом отношении значительн[о] уступают нашим. Один псаломщик так урезонивал наших грабителей из солдат: «Ведь я русский – ну, грабьте у поляков да у жидов, а у меня-то грешно вам!» Собираются применять драконовские меры к виновникам. А все же в основе этого преступления лежат невежество и непросвещенность нашего солдата, не отдающего себе отчет в осмысливании того, что делает. Прегрустная картина разоренных и пылающих в огне гнезд. Появился у меня насморк от постоянных сквозняков в разоренных, с выбитыми стеклами и окнами домах.
С раннего утра энергичная канонада артиллерийск[ая] с СЗ, стихшая лишь к ночи. Огромные массы раненых с офицерами и врачами. Дружелюбные разговоры нашего казака с австрийцем, посменно курящим одну и ту же сигару. Чудное снаряжение – прекрасная обувь с чистыми портянками, ранец, резина для каблуков… То и дело слышатся добродушные окрики наших солдатиков, ведущих пленных: «Хóди, хóди, пане».
Отчаяние красноставского врача – от избытка раненых, истощения всяких средств и отсутствия власти для содействия по эвакуации и снабжению всем необходимым (больница обществ[енного] призрения); распорядился придвинуть один из полев[ых] госпиталей.
Настроение с утра бодрое: австрийцы будто бы в панике отступают, много сдается; Травники опять в наших руках. Передают, что будто бы крупные победы одержаны в Киевской армии[112]: взято чуть ли не 4 генерала, 153 офицера, 113 пушек – почти полный корпус. Львов будто бы наш уже, а также Кёнигсберг[113]. Ничего достоверно все-таки нам не известно, т[а] к к[а] к газет совсем не читаем; почта функционирует прескверно – не получаем ни корреспонденции, ни газет. В японскую войну было больше порядка во всем. Даже официальные бумаги и то не доходят по назначению! Хаос во всем полный – суетятся, нервничают. Врачебн[ые] заведения здорово поистрепались и порастерялись по части своего имущества. Мы, врачи, предоставлены самим себе. Никакой помощи извне, кроме тормозов со строевой части не имеем; о нас совсем забывают в критические минуты.
