Все эти изменения произошли давно, но Инек почти не замечал их. А сейчас заметил и удивился: почему это вдруг? Может, потому, что скоро ему предстоит вернуться к Земле? Но ведь он никогда и не покидал здешних просторов, солнца, воздуха, физически он всегда оставался на Земле, хотя долгие годы — куда дольше, чем большинству людей вообще выделяет судьба, — можно сказать, путешествовал по множеству миров, разбросанных среди звёзд.

Солнце уходящего лета светило по-прежнему ярко, но Инек то и дело вздрагивал от холодного ветра, налетавшего, казалось, из какого-то таинственного, иллюзорного измерения. Впервые в жизни ему пришлось задуматься о том, кто же он на самом деле. Преследуемый сомнениями человек, которому суждено прожить на перепутье между миром людей и миром инопланетян, испытывающий привязанность и к тем, и к другим, терзаемый сомнениями и преследуемый призраками старых воспоминаний, что будут брести рядом сквозь годы и расстояния независимо от того, какую жизнь он себе изберёт — на Земле или среди звёзд? Сын двух культур, не понимающий до конца ни Землю, ни галактику, задолжавший и тем, и другим, но не способный ни с кем расплатиться? Бездомное, безродное, бродячее существо, которое не в состоянии определить, где добро, а где зло, потому что ему довелось увидеть слишком много разных (и по законам чужой логики вполне объяснимых) проявлений и того, и другого?

Инек поднялся на холм, у подножья которого бил из земли родник; от ощущения вновь обретённой принадлежности к человечеству на душе у него потеплело — теперь его связывало с этим миром что-то вроде мальчишеского заговора. Но действительно ли он человек? И если это так, то как быть с его вековой преданностью Галактическому Центру? Да и хочется ли ему снова стать просто человеком?

Инек медленно прошёл за ворота. В его мыслях беспрестанно сталкивались вопросы — огромный, неиссякающий поток вопросов, на которые нет ответов. Впрочем, подумал он, это не так. Ответы есть, но их слишком много.

Может быть, его навестят сегодня Мэри, Дэвид, все остальные люди-тени, и ему удастся обсудить с ними… Тут Инек вспомнил, что ни Мэри, ни Дэвид, ни кто-то ещё уже не придёт. Они посещали его годами, но теперь всё кончено. Волшебный свет померк, иллюзии разбились, и он остался один.

Совсем один, пронеслась горькая мысль. Всё — иллюзии. У него никогда не было ничего настоящего. Долгие годы он обманывал себя — весьма охотно и добровольно, — населяя угол у камина творениями своего собственного воображения. Мучаясь одиночеством, не имея возможности видеть и слышать людей, он создал по инопланетной методике существа, способные обмануть любое чувство, кроме осязания.

В общении с ними подводило даже чувство меры.

Странные создания, думал он. Несчастные создания, не принадлежащие ни миру теней, ни миру живых. Слишком человечные для мира теней и слишком бесплотные для Земли.

Мэри, если бы я только знал заранее… Я никогда бы этого не сделал. Мне самому было бы легче остаться в одиночестве…

Но теперь ничего уже не поправишь. И помощи ждать неоткуда.

Однако, встревожился Инек, что это со мной происходит?

В чём дело?

Он совершенно перестал соображать. Пообещал себе спрятаться в помещении станции, чтобы избежать встречи с пьяной толпой, если те явятся к дому, но это невозможно: вечером, едва стемнеет, Льюис должен привезти тело сиятеля. И если они появятся одновременно, тут чёрт знает что начнётся.

Сражённый этой мыслью, Инек долго стоял в нерешительности. Если он предупредит Льюиса об опасности, тот может не привезти тело. А он просто обязан это сделать. Сиятель должен лежать в могиле до наступления ночи. Придётся рискнуть, решил Инек.

Может быть, толпа ещё не нагрянет. А если это всё же произойдёт, какой-нибудь выход из положения наверняка найдётся.

Он что-нибудь придумает.

Должен придумать.

В помещении станции по-прежнему стояла тишина. Новых сообщений не поступало, и аппаратура молчала — не слышно было даже приглушённого гудения материализатора.

Инек положил винтовку на стол, бросил рядом стопку газет, затем снял куртку и повесил её на спинку стула. Пора наконец заняться газетами, напомнил он себе, и не только сегодняшними, но и вчерашними тоже. Да и дневник надо бы привести в порядок, а это займёт немало времени. Выйдет, пожалуй, несколько страниц, даже если писать плотно, и события надо излагать чётко, последовательно, чтобы всё выглядело так, словно о вчерашних событиях он написал вчера, а не день спустя. Нужно описать каждое событие, каждую грань происшедшего и всё, что он по этому поводу думает. Так он делал всегда и так же должен сделать сегодня. Ему это неизменно удавалось, потому что он создал для себя как бы особую маленькую нишу — не на Земле, не среди галактических просторов, а в каком-то неопределённом мире, который можно было бы назвать бытием, — и работал там, словно средневековый монах в своей келье. Он был всего лишь наблюдателем. Правда, в высшей степени заинтересованным — его часто не устраивала пассивная роль, и он делал попытки внедриться в наблюдаемое, чтобы его понять, — но тем не менее он оставался именно наблюдателем, никак не вовлечённым в происходящее. Впрочем, осознал вдруг Инек, за последние два дня он этот статус утратил. И Земля, и галактика активно вмешались в течение его жизни, стены кельи рухнули, и он оказался втянутым в самую гущу событий. Теперь он уже не сможет сохранять объективность, не сможет относиться к фактам спокойно, непредвзято, а такое отношение всегда служило ему основой для работы над дневниками.

Инек подошёл к полке, вытащил последний том и, перелистнув несколько страниц, нашёл то место, где остановился в прошлый раз. До конца дневника оставалось лишь несколько чистых листков — видимо, слишком мало, чтобы записать всё, что требовалось. Скорее всего, ему не хватит места и придётся начинать новую тетрадь.

Стоя с раскрытым дневником в руках, он перечитал последнюю страницу. Запись была сделана позавчера. Всего два дня назад, но казалось, она повествовала о древних временах, и даже чернила как будто выцвели. Хотя ничего удивительного тут нет, подумалось ему, запись действительно из другой эпохи. Эти строки он написал ещё до того, как рухнул его мир.

Что толку продолжать дневник, спросил себя Инек. С записями покончено, потому что они никому уже не нужны. Станцию закроют, его собственная планета затеряется в бездне пространства, и уже не будет иметь никакого значения, останется он здесь или перейдёт на новую станцию на другой планете — Земля для галактики всё равно потеряна.

Инек в раздражении захлопнул дневник, поставил его на полку и вернулся к столу.

Земля потеряна, думал Инек, и он тоже потерял себя — его одолевают сомнения и негодование. Негодование на свою судьбу (если такая штука вообще существует), на недомыслие — это касалось и Земли, и жителей галактики, — на мелочные ссоры, грозящие остановить шествие галактического братства, которое только-только достигло этого сектора пространства. И на Земле, и во всей галактике количество и сложность техники, высокие мысли, мудрость, эрудиция могут сойти за культуру, но не за цивилизацию. Чтобы стать истинно цивилизованным, обществу требуется нечто большее, чем техническое совершенство и полёт мысли.

Инек чувствовал в себе смутное, неосознанное стремление что-то делать — мерить станцию шагами, словно зверь за решёткой, бежать за ворота, кричать изо всех сил, — крушить, ломать, чтобы избавиться от гнева и разочарования.

Он протянул руку и взял со стола винтовку. Торопливо выдвинул ящик, где хранились патроны, вытащил коробку и, разорвав картон, высыпал их в карман. Постоял немного, держа винтовку в руках и прислушиваясь. Тишина, царившая в комнате, казалось, отдаётся в ушах тяжёлым грохотом, но спустя какое-то время он почувствовал её холодность, унылость и положил винтовку на место.

Какое мальчишество, подумал он, вымещать своё раздражение и злость на чём-то несущественном. Тем более что серьёзных причин для таких эмоций в общем-то нет. И в том, как складываются события, тоже нет ничего неожиданного — ему следовало сразу понять это и принять как совершенно естественное явление. К подобным вещам человеку, живущему на Земле, положено бы привыкнуть уже давно.