За столом уже осталось только три человека, они так внимательно смотрели на экран, что не заметили исчезновения остальных. И только эти три человека, по-видимому, не были скрытыми мутантами.

Виккерс тихо открыл дверь, проскользнул в нее и закрыл за собой.

Мягкий вкрадчивый голос остался за дверью:

— Появляются и исчезают, смотрите внимательно, появляются и исчезают…

Крофорд тяжелым шагом шел по коридору.

Он увидел Виккерса и остановился.

— Что вы тут делаете? — спросил. — Почему вы ушли?

— Позвольте задать вам вопрос, — сказал Виккерс, — на который вы так и не ответили. Почему вы запустили волчок? Крофорд кивнул головой.

— Я сам не могу понять, Виккерс. Как это не бессмысленно, но я тоже однажды побывал в сказочной стране. Точно, как вы, когда был ребенком. Я вспомнил об этом после разговора с вами. Может, именно из-за него. Я вспомнил, как сидел на полу, смотрел на вращающийся волчок и спрашивал себя, куда уходят полоски. Вы знаете, они появляются и исчезают, потом появляются другие и тоже исчезают — и я спрашивал себя, куда они уходят, и так увлекся, что последовал за ними и оказался в сказочной стране, где было много цветов. Я сорвал один цветок и, когда вернулся, обнаружил его у себя в руке и понял, что действительно побывал в сказочной стране. Вы знаете, стояла зима и цветов нигде не было, но когда я показал цветок матери…

— Достаточно, — прервал его Виккерс. И в голове его было нескрываемая радость. — Я хотел знать только это.

Крофорд уставился на него.

— Вы не верите мне?

— Верю.

— Что с вами, Виккерс?

— Со мной все в порядке, — ответил Виккерс.

Третьим человеком была не Энн Картер!

Фландерс, он и Крофорд — вот, кто делил между собой жизнь, извлеченную из тела Джея Виккерса.

А Энн?

Энн несла в себе жизнь девушки, которая гуляла с ним по долине, девушки, которую он помнил под именем Кэтлин Престон, но которую звали иначе. Ведь Энн помнила и долину, и прогулку с кем-то по этой весенней долине. Быть может, их было больше, чем одна Энн. Могло быть три Энн, как было три Виккерса, но это уже не имело значения. Может, Энн на самом деле звали Энн Картер, как его звали Джей Виккерс. Может, это означало, что по возвращении трех частей единой жизни в одно тело в нем будет доминировать его собственное сознание, как сознание Энн в ее подлинном теле.

Теперь он мог любить Энн. Ведь оказалось, что она вовсе не часть его самого.

Энн, его Энн вернулась на эту Землю, чтобы позвонить и вызвать Крофорда, который мог заподозрить опасность, увидев вращающийся волчок на экране, а теперь она была уже на той Земле, вне опасности.

— Все в порядке, — повторил Виккерс. — Абсолютно все.

Теперь он тоже может возвращаться — Энн ждет его. И они будут счастливы, как сказала она, когда они сидели на Манхаттанском холме, ожидая роботов.

— Ну ладно, — сказал Крофорд. — Пошли в зал.

Виккерс остановил его.

— Нет смысла.

— Нет смысла?

— Ваших заместителей там нет, — сказал Виккерс. — Они в другом мире. В том, о котором говорят на всех перекрестках.

Крофорд глянул на него.

— Волчок!

— Верно.

— Мы начнем снова, — сказал Крофорд. — Еще один совет. Еще один…

— Поздно, — прервал его Виккерс. — С этой Землей покончено. Люди покидают ее. А кто останется, не станет слушать вас.

— Я убью вас, — сказал Крофорд. — Я убью вас, Виккерс.

— Нет, не убьете.

Напрягшись, они молча стояли друг против друга.

— Да, — выговорил Крофорд. — Не могу. Хотел бы, но не могу. Почему я не могу поднять на вас руку, Виккерс?

Виккерс взял его за локоть.

— Пошли, друг, — тихо сказал он. — Нет, не друг… брат.

Я долго смотрел на вставленный в машинку листок, в который уже раз вспоминая восхитительный в язвительности своей совет Станислава Ежи Леца: «Прежде чем начать писать, посмотри, как прекрасен девственно чистый лист бумаги». Вот и смотрел. И думал — а что, собственно, можно сказать о Саймаке?

Том самом Саймаке, который знаком, кажется, как свои пять пальцев. Том Саймаке, на чьих книгах вырос. Чей рассказ «Однажды на Меркурии» прочел еще мальчишкой…

Мне было в те поры десять лет, и я еще не до конца переварил «Сокровище Громовой Луны» Эдмонда Гамильтона — первую более или менее современную американскую научно-фантастическую повесть, радением «Техника — молодежи» пришедшую к нам в 1956 году. И вот прошло лишь несколько месяцев, и в другом журнале — «Знание — Сила» — появился рассказ Саймака (понадобилось полтора десятка лет, чтобы я узнал, что на самом деле назывался он «Мятеж на Меркурии»; впрочем, такова уж судьба названий многих — и не только саймаковских — произведений…). Он настолько врезался в детскую память, что по сей день нужды нет перечитывать — так и стоят перед глазами картинки раскаленной меркурианской поверхности, видимой сквозь толстое стекло иллюминатора, а над ней — пляска разноцветных шаров, способных превращаться во все что угодно — от человека до громадной бутылки виски…

А потом был сборник его рассказов «Прелесть». За ним — роман «Все живое…», пленительный «Заповедник гоблинов»… И еще, и еще, и еще… Роман за романом, рассказ за рассказом… Вот и кажется — что можно сказать о Саймаке? Да и нужно ли что-нибудь говорить?

И тогда я принялся перебирать его книги. Почти каждая из них сопровождалась предисловием, послесловием или, на худой конец, просто кратенькой справкой об авторе. Причем статьи эти не кто попадя писал — и такие критики, как Владимир Дмитревский или Всеволод Ревич, и такие писатели, как Еремей Парнов или братья Стругацкие. Главный калибр. Но, как ни странно, о самом Саймаке не говорилось почти ничего — так, несколько названий и дат… И все. Были рассуждения — не столько даже о его творчестве, сколько о проблемах, им затрагиваемых. Интересные рассуждения — и не очень. Но ведь суждения — личное дело каждого; всяк волен иметь свою точку зрения, с которой остальные вправе соглашаться или нет.

И тогда я понял, что писать все-таки надо. Надо рассказать об этом удивительном и любимом мною писателе. Рассказать хотя бы то немногое, что знаю о нем сам.

«Говорят, что лучшие умирают молодыми, — такими словами заканчивал свою речь на похоронах Клиффорда Доналда Саймака его коллега и собрат по Ассоциации американских писателей-фантастов Бен Бова, известный у нас по роману «Властелины погоды». — Может быть, и так. Однако подлинно великие живут долго и плодотворно.» Удивительно емкие и точные слова.

Родился Саймак 3 августа 1904 года в Милвилле — небольшом висконсинском городке, расположенном неподалеку от места слияния рек Миссисипи и Висконсин, — том самом Милвилле, что, несомненно, знаком вам по многим написанным им впоследствии романам (ну вот хоть, Все живое…» вспомните; кстати, в оригинале этот роман называется, Вся плоть — трава»). Мать его была дочерью местного фермера, а отец — нанявшимся на эту ферму работником, богемским иммигрантом, выходцем из той части Чехии, что входила тогда в состав Австро-Венгрии. Отсюда, кстати, и фамилия, куда естественнее звучавшая бы где-нибудь в окрестностях Пльзеня или Брно. Нельзя сказать, чтобы хозяйство саймаковского деда процветало — отказывать себе приходилось очень и очень во многом. Однако семья все-таки выстояла, хотя экономически это были и не самые легкие времена. Зато характер здешних мест, красота природы американского Среднего Запада навсегда покорили юного Клиффа. Он так и не решился впоследствии уехать из этих краев куда-нибудь на другой конец страны; где бы он ни учился или ни работал в будущем — это все равно были Висконсин, Миннесота, Мичиган. Правда, он не отважился вернуться непосредственно в места своего детства, предпринять сентиментальное путешествие вроде того, в какое пустился на страницах романа, Вы сотворили нас!» Хортон Смит. По собственному признанию, он боялся, что с годами детские воспоминания слишком обогатились фантазией: «Много лет я лелеял мысль, что проведу конец жизни среди этих висконсинских холмов. Но теперь понимаю, что вернуться не могу. Я сам превратил себя в изгнанника, возведя меж собою и родными местами психологический барьер. Я сотворил в душе фантастический образ, лишь базирующийся на этой древней земле. Холмы в моем представлении выше, чем на деле, и склоны их круче падают в более глубокие и тенистые, чем в действительности, лощины; вода в ручьях и речушках, протекающих по их дну, видится мне прозрачнее, чище и говорливее, чем это возможно; а цвета осени превосходят яркостью все, что в силах дать природа. И если бы однажды я в самом деле вернулся туда — сколь бы ни были величественны и прекрасны эти места, они неизбежно показались бы убогими по сравнению со страной моих памяти и воображения».