«Уж не та ли это самая Аннушка, высокими душевными качествами которой восторгался когда-то Радищев, – подумал я. – А этот жалкий старик не тот ли самый Андрей, в котором он увидел работящего и достойного человека? Пока они были молоды и бедны, искру поэтического восторга в душе писателя высекли благородными своими помыслами и мечтаниями, а как добились своего, нажили добра, так и скуксились».

Мечта ведь как горка: только достиг вершины, так и нет уж иной дороги, кроме как вниз. Что ждет меня в Петербурге?

Как я люблю, приближаясь к Петербургу, выискивать в окружающем калейдоскопе картинок его призраки! И в этот раз всматривался я в лесные и проселочные горизонты, чтоб угадывать в них эфирное отражение этого города – ведь нет на свете ничего раздельного, и далеко от своего вместилища простирает красота свои черты.

«С. Петербург – моя любовь и вожделение»

Впрочем, и красота Петербурга, и все его великолепие были бы лишь леденящими душу пустыми формами, если б не жило в этом городе мое сердце. Подобно тигру, высматривающему добычу, вглядывался я в призрачные дали, чтоб воскресить в памяти былое. Нет ничего слаще таких мгновений, слаще предчувствия скорой встречи с тем, что так тебе мило. Но уж так заведено в этом мире – лишь только душа начинает расправлять свои крылья, готовясь пуститься в несказанный полет, силы покидают плоть. Или же сама жизнь преподносит тебе неожиданные, но непременно неприятные сюрпризы. Тяжкий сон навалился на меня. Все милые призраки канули, даже не показавшись. Мне снилось, что я стал русской печкой с затопом и отдушиной. Румяные бабы ставили в затоп пироги, а из отдушины я гнал угарный газ, чтоб отогнать полчища жирных свиней, которые хотели эти пироги сожрать. Ау, любимый город…

Прибыв в Петербург, я отправился на прежнюю свою квартиру на Фурштадской. Однако едва я выскочил из брички, дом, дотоле весело шумевший на разные голоса, точно вымер. Лакей через дверь сказал загробным голосом, что открывать мне не велено ни под каким видом. Пришлось снять квартиру через пару кварталов, где меня еще не знали. Приказав Тимофею выгружать вещи, я сразу же поскакал в генеральный штаб. Там я спросил заведующего канцелярией ротмистра, зачем меня срочно отозвали из Конотопа.

В ответ ротмистр пожал плечами и сказал, что то знает лишь генерал Растопчин, предписание подписавший.

– Так веди меня к Растопчину!

– Его нет-с.

– А где ж он-с?

– Прошу прощения, но сегодня генерал мне не доложил-с, где находится, – съязвил ротмистр.

Когда на следующий день я прибыл в штаб, ротмистр сказал, что Растопчин изволил отбыть в неизвестном направлении. Через пару дней выяснилось, что он отбыл на отдых в свое поместье, а когда прибудет, неизвестно.

Я исправно ходил в штаб, чтоб получить новое предписание, но Растопчина все не было. Мне говорили, что он то отбыл в Царское Село, то – в посольскую миссию, то – лечит подагру. Генерал оказался столь недостижимым, что начал уже представляться мне чем-то вроде бескрайних северных далей, озаренных таинственными огнями северного сияния, а его подагра – помесью росомахи и кербера, эти дали охраняющей.

Высказал эти свои представления о генерале ротмистру. Тот в ответ так выпучил глаза, что я уж не стал ему сообщать, что подагра представляется мне иной раз и некой птицей, клюющей, подобно прометеевскому орлу, генерала, но только о четырех лапах и с хвостом.

На балу в Аничковом встретил давнюю свою знакомицу княжну Мохновецкую. Взяв меня под локоток и отведя в сторонку, она томно закатила глаза и спросила, буду ли я у нее после бала. Я призадумался. От княжны, как обычно, разило имбирем, будто он произрастал по всему ее телу и даже в самых глухих его закоулках. Запах этот мне не нравился. Не нравилось мне также, что всякий раз, как только княжна начинала смеяться, я непостижимым образом понимал, что прапрадед ее был косоглазым разбойником, немало душ погубившим. В смехе княжны точно звенели крики избиваемых, когда однажды прапрадед ее с ватагой напал на караван и разграбил его, а один мешочек с серебром упал незамеченным на лед, да так и пролежал до весны под снегом, пока не упокоился на дне. Да, там и теперь лежит это серебро… И как я это все знаю – сам не пойму. Но более всего мне не нравилось в княжне, что в моменты страсти она ужасно царапалась: прошлой зимой пришлось даже обратиться к аптекарю – уж так разодрала она мне спину.

Я уклончиво отвечал, что не знаю – явлюсь ли, поскольку теперь все думы мои о совершенно другом.

– О чем же ваши думы? – удивилась княжна.

– Совершенно о другом.

– Видимо, вы хотели сказать – о другой? – прищурилась она.

– Увы, о дамах я теперь и вовсе не думаю, – сказал я со вздохом. – Мне теперь не до них, все хожу в штаб, чтоб получить аудиенцию с генералом Растопчиным и узнать, наконец, с какой целью я вызван в Петербург.

– Да разве ж вам это еще неизвестно? – удивилась Мохновецкая.

– Ума не приложу! Я чувствую себя, как некий персонаж, которого господин сочинитель начал было выводить главным в пьесе, но затем раздумал, нашел в своем уме новых героев и теперь уже не знает, куда меня подевать.

– Хм… Забавная мысль, – княжна обмахнулась веером. – Однако ж странно, что вы не знаете того, что давно уже известно всему Петербургу.

– Что же ему известно?

– Теперь все в свете только и спорят – сможете ли вы так же успешно постараться во благо Отечества в далекой Испании, как постарались ради собственной забавы с кузнечихою в Конотопе. – При последнем слове Мохновецкая ехидно улыбнулась.

– С кузнечихою???

– Полно, полно, поручик, всем давно уже известно о вашем невероятном поединке с конотопскою бабою, – взмахнув рукой, хохотнула княжна. – Но сможете ли вы теперь выполнить возложенную на вас миссию, повторить свой подвиг во благо Отечества?

– Да при чем же тут Отечество?! – воскликнул я.

– Тише, тише, – княжна подхватила меня под локоток. – Скажите лучше, а правда ли то, что кузнечиха такого огромного росту, что коль руки подымет, так чуть ли не вполовину Исакия станет?

– Обычного она была росту, – сказал я, смеривая взглядом собеседницу. – Примерно такого, как и вы. А пожалуй, даже чуть ниже.

– А правду ли говорят, что одна нога у нее железная?

– О, да! Одна нога у нее железная! – засмеялся я. – А вторая – костяная! Ну, вы же умный человек, княжна, – тут я перешел на рассудительный тон. – Как вы можете верить всякому вздору?! Кузнечиха та – самое обычное создание, росту вашего и вообще… довольно мила собою. Пожалуй, даже милее, чем многие барышни, тут присутствующие. И ноги у нее совершенно обычные.

– Какие ж у нее ноги?

– Ну, обычные… весьма приятные. Мягкие такие…

– Мягкие?

– Да, весьма мягкие! Примерно как у вас.

– Что ж, она и меня милее? – вдруг со злобою сверкнула глазами княжна.

– Нет, вы, конечно, намного милее той кузнечихи! – спохватился я. – Вас даже и сравнивать с нею никак нельзя… Я всегда вами восхищался более, чем кем-либо другим! То есть более, чем любой другой!

Княжна зарделась и потупилась довольная.

– Однако я никак не возьму в толк, зачем все-таки меня сюда потребовали, – меж тем продолжил я. – Объясните же – какое все-таки имеет отношение к приказу явиться в Петербург та история с кузнечихой?

Мохновецкая, прихватив меня за локоток, отвела еще дальше от вальсирующих и сообщила шепотом под самое ухо, что наша верная каталонская союзница, напуганная войнами и смутами, страдает теперь тем же самым, чем и конотопская кузнечиха, и что надобна преизрядная мужская сила, дабы зачать престолонаследника.