…Итак, отъехав от Брянска верст на двадцать, мы остановились обедать в небольшом селе, называвшемся, кажется, Крапивня. Был солнечный день, но меня порядочно уже знобило. Направляясь к трактиру, я увидел гревшуюся на завалинке древнюю старуху, одетую в выцветшее платье и еще более выцветший чепец.

Из-под оборок чепца торчали пряди ее волос, утратившие от древности даже и седину и ставшие почти прозрачными. Вообще, старуха более была уже похожа не на человека, а на семейство сморчков, обросшее грибной плесенью на старом пне. Казалось, подуй ветерок посильнее, и все это высохшее на солнце собрание разлетится в пыль.

Старуха поддернула под горло ворот платья, а я, усмехнувшись про себя, подумал, что только этой старухе и мне сейчас зябко на припекающем солнышке.

Войдя в трактир, мы с Езерским сели за стол и крикнули, чтоб побыстрее подавали обед.

Трактирщица, прыткая, как зайчонок, бабенка, умчалась на кухню. Ее муж, трактирщик, огромный мужик с косматой черной бородой, проводил жену неодобрительным взглядом, плюнул в сердцах себе на сапог и стал протирать стаканы. Делал он это грубо, даже ожесточенно. Я сразу же подумал, что молодая жена доставляет ему немало поводов для ревности.

В справедливости этой мысли я скоро убедился. Подавая нам графин мадеры, трактирщица наклонилась над столом столь низко, что даже и человеку самых высоких моральных правил подумалось бы, что грудь ее, вероятно, полагается к напитку в закуску. Трактирщик тоже заметил этот недвусмысленный маневр своей супруги и принялся своими огромными ручищами протирать столы так, что те жалобно затрещали. Глаза трактирщика натужно вращались, а белки страшно блестели из-под косматых бровей.

Тем временем его жена принялась таскать нам из кухни всевозможные блюда и закуски. Я есть не хотел и только стучал вилкой по тарелке да пил мадеру, а Езерский поглощал все принесенное с жадностью.

– Вот молодец, барин! Вот какой охочий до лакомств! – похвалила молодая трактирщица Езерского.

– Это я до лакомств охочий, а корнет – только до обеденных блюд, – поправил я трактирщицу. – Приходи-ка, голубушка, к полуночи в гумно за околицей. Конечно, можно б и у меня в номере, да боюсь, муж твой заметит, прибьет тебя, пожалуй. Вон у него руки какие большие. – Я кивнул на трактирщика, стоявшего в проходе и угрюмо смотревшего на нас.

Молодка зарделась и мышкой шмыгнула мимо мужа на кухню.

– Вы хотите заночевать здесь? – спросил меня Езерский.

– Да, – сказал я. – Мне, корнет, что-то нездоровится, и я хотел бы хорошенько отоспаться перед дальнейшей дорогой. Но если вы хотите ехать сегодня, то поезжайте один.

– Вы действительно неважно выглядите. Пожалуй, я тоже останусь, – сказал Езерский.

Я велел Тимофею отнести вещи в гостиничку, примыкавшую к трактиру, а затем и сам туда проследовал. Выпив стакан водки, я улегся в одежде на кровать и приказал Тимофею накрыть меня одеялом.

– Что, знобит, барин? – спросил мой слуга.

Уже не помню, что я ему ответил, потому что мысли мои уже уплывали куда-то вбок и мне было трудно за них зацепиться.

…Проснулся я, словно меня кто-то толкнул – и в бок, и в плечо, и в затылок, как бы во все сразу. В комнате и за окном было темно. «Молодка-то, наверное, уже на месте, в гумне», – подумал я, вскакивая с кровати. Все вокруг было каким-то зыбким, как если бы я оказался посреди кроны полуночного дерева с мириадами застывающих во сне листьев и порхающих меж них мотыльков. Иногда, словно от порыва ветерка, один из этих листков вздрагивал, будто хотел сказать: «Что же ты медлишь?»

Не берусь судить – на самом ли деле происходило со мной то, что я теперь описываю, или только померещилось. Но каким бы невероятным и немыслимым ни было случившееся дальше, я все отлично помню.

Спустившись со второго этажа, я повернул за угол гостинички и направился к гумну по тропинке. При этом мне казалось, что я как бы даже не иду, а плыву над нею вместе с сиянием месяца, а мой затылок следует за мною подобно шлейфу или как хвост за собакой. Я приблизился к гумну; из темной его глубины валил теплый запах зерна и слышалось чье-то сонное сопение.

«Трактирщица заждалась меня и уснула, – подумал я, проникая внутрь. – Милая уже спит, утомившись от дневных трудов».

Поначалу трактирщица сопротивлялась, как это любят делать дамы, изображая себя порядочными, но быстро уступила моему решительному натиску и вскоре уже пылала страстью – несколько раз в знак признательности она даже лизнула меня горячим языком в ухо. Признаться, мне показалось странным, что язык у трактирщицы какой-то очень уж длинный и тонкий, словно ремешок. Мало-помалу я стал замечать все новые странности в ней: во-первых, она была мускулистее, чем это обычно водится. Она стискивала меня в своих объятиях с такой силой, что кости мои трещали. А во-вторых, она оказалась намного волосастее, чем можно было ожидать. Немного придя в себя, я обнаружил, что не только ее руки, и ноги, но даже и сами щеки покрыты густой растительностью!

«Что такое, уж не мерещится ли мне все это?» – подумал я.

Тут в окошко гумна заглянула луна, и я увидел, что в моих объятиях была вовсе не трактирщица, а молодая медведица. И медведица увидела меня тоже. С минуту мы в полном изумлении смотрели друг на друга, после чего медведица вскочила и, словно от стыда, закрыв лапой морду, опрометью выскочила из гумна. Вероятно, она поджидала здесь медведя и перепутала меня с ним, как я перепутал ее с трактирщицей. Нужно было срочно ретироваться, ведь ее медведь мог явиться сюда в любую минуту и рассвирепеть, поняв, чем мы тут с его подружкой занимались.

Я быстро выбрался из гумна и вернулся в гостиницу. Меня распирало негодование на трактирщицу, которая не пришла на свидание, в результате чего я оскоромился с медведицей. Да мыслимо ли такое вообще, чтоб вступить в любовную баталию с лесным зверем? Медведица ведь сожрать меня могла, если б я в чем оплошал!

Я выпил водки и сел на кровать, продолжая размышлять о невероятном происшествии, участником которого мне довелось стать. Из темноты приплыл и встал на место мой затылок; новые подробности недавней любовной баталии с медведицей ударили мне в глаза. Вдруг что-то мохнатое ткнулось мне в щеку. Откуда же явилось это мохнатое? Вздрогнув, я обнаружил, что не сижу на кровати, а уже лежу, сморенный водкой.

«Неужели это медведица, не насытившаяся моими ласками, прокралась в гостиницу и нашла меня даже тут?» – с ужасом подумал я и, вскочив, зажег свечу.

Каково же было мое недоумение, когда вместо медведицы у кровати я увидел трактирщика, стоявшего на четвереньках. Он был одет в бабье платье, с алых губ его в черную бороду скатывалась сластолюбивая слюна. Этой-то бородой угрюмый трактирщик и ткнулся мне в щеку.

– Барин, я твой! О, барин! – вращая огромными своими глазищами, жарко шептал трактирщик. – Возьми меня! Скорее!

– Да ты ополоумел! – вскричал я.

Трактирщик быстро-быстро закивал головой в знак согласия.

– Иди к своей жене, дурак!

– Она не люба мне, барин! Вовсе не нужны мне бабы!

– Как так?! Да у тебя жена красавица! – воскликнул я, пытаясь собраться с мыслями.

Тут трактирщик сказал, что женат он только для видимости, что жену свою терпеть не может и что запер ее на ключ, чтобы та не смогла помешать ему прийти ко мне. Особенно же меня поразили его слова о том, что он полюбил меня сразу же, как только увидел в трактире, и едва дотерпел до ночи в предвкушении свидания со мной.

Я схватил его за ворот и, подтащив к выходу, пинком вышвырнул из номера.

– Барин, барин, умоляю – сжалься! – стоя на коленях, застонал трактирщик.

Тут мне в голову пришла остроумная идея:

«А что, если препоручить медведю-рогоносцу трактирщика, а самому тем временем нанести визит его женушке?»

– Ну что ж, – сказал я. – Если ты хочешь любовных утех, ступай в гумно у околицы, готовься, я скоро буду!