Затаившись в коляске, как паук, подстерегающий жертву, я ждал, когда Настенька выйдет с мужем на крыльцо и направится к своему экипажу. Мне нужно было увидеть, как они пойдут рядом. Ведь здесь, в темноте, избавившись от внимания досужих глаз, оба они будут куда искреннее, и язык их движений скажет об их истинных отношениях куда больше, чем любые слова. Ведь слова обманчивы, а язык тела не лжет. Каждый шаг, каждый поворот головы явят всю подноготную их отношений.

Вот вышли и забираются в свои коляски незнакомые мне дамы и господа, вот, кажется, мелькнул Еланский с драгунским офицером. А вот и Настенька. Она плывет, словно облачко… ее муж топает рядом, опустив голову, как усталая ломовая. Они движутся вместе, но при этом между ними точно пропасть. Так ходят либо те, кто прожил вместе целую жизнь и уже не обращает внимания друг на друга, как не обращаем мы внимания на собственную руку или ногу – куда ж они денутся, либо совершенно чуждые друг другу люди. Они подошли к экипажу. Муж Настеньки даже не подал ей руку, когда она садилась! Решено, она будет моей!

…Я велел Тимофею следовать за Настенькой. Скоро мы подъехали к двухэтажному дому на Неглинной. Экипаж Абросова заехал во двор, а я приказал слуге остановить чуть подалее. Соскочив на землю, я прошелся по улице в ожидании, когда загорятся свечи на втором этаже.

Ах, что за дивная ночь окружала меня со всех сторон: звезды на небе и редкие огоньки в городе, было свежо и пахло отцветшим чубушником, да еще – водой и тиной. Так пахнет от днища выброшенного на берег долго ходившего корабля. По улице и в черных дворах погуливал теплый ветерок и постукивали друг о дружку цветочные головки на высоких стеблях.

…Вот на втором этаже дома загорелась свеча, и тень Настеньки пробежала по занавеси. Тени ее мужа не было.

Я долго лежал в постели с открытыми глазами и думал о Настеньке. Нужна ли она мне? Нет. Хочу ли я связать с нею свою жизнь? Нет. Возможно, это я ей нужен, чтобы избавиться, наконец, от глупых иллюзий юности и начать настоящую взрослую жизнь? Вздор. Не ради этого я начал интригу. Просто у меня давно не было женщины. Это единственная причина. Если, конечно, не считать того, что Настенька действительно весьма мила. Может быть, излишне восторженна, шею имеет тонкую, не много толще гусиной, и пахнет ванилью сверх меры, но это уж мелочи, на которые не стоит обращать внимания. А еще мне вдруг подумалось, что она, допивая кофе, имеет обыкновение энергически прополаскивать рот, чтоб избавиться от кусочков, засевших во время еды меж зубов. Например, от кусочков пирога с черносливом. Ведь чернослив ужас какой прилипчивый. Но это уж вовсе непонятно, почему мне так подумалось. Скоро я заснул, предчувствуя, что Настенька мне приснится. Предчувствие меня на этот раз обмануло: вместо Настеньки во сне ко мне явилась старуха. Та самая, которая, подобно россыпи высыхающих на пеньке грибов, грелась на завалинке у крапивненского трактира и которой я по ошибке овладел ночью. Старуха тихо вошла в номер и присела мне в ноги на кровать.

– Чего пришла, старая? – спросил я.

– Да разве ж я старая? – она сбросила с себя чепчик, и по плечам ее рассыпались густые черные волосы, каких не бывает у старух. Даже и у крашеных. – Ну, что скажешь, милый? Хороша я?

– Ступай вон! Не хочу иметь с тобой дела.

– Убил меня, а теперь – убирайся вон?!! – старуха засмеялась.

– Что ты мелешь? Когда это я тебя убил?

– Когда опалил огнем любви да уехал! – сказала гостья. – Я умерла от тоски по твоим нежным объятиям!

– Убирайся вон! Я старух не обнимаю!

– Ой ли? – она быстро запустила свою руку под одеяло и ухватила мой уд.

Я вскочил с кровати и прыгнул на середину номера. Хоть я и понимал, что все это происходит во сне, но даже и во сне мне не хотелось, чтобы мой уд тискала старуха. Меж тем она двинулась ко мне, широко расставляя руки, чтоб поймать. Я прыгнул к окну и в один миг выбрался на крышу. Старуха стала карабкаться за мной.

– Подай же руку, милый! – просила она.

– Еще чего! Убирайся! – я наступил на ее пальцы, которыми она вцепилась в край кровли.

Старуха только щелкнула зубами и, надувая щеки, решительно полезла на крышу. Я побежал прочь. Над Москвой уже светало, над краем города приподнимались густые облака, точно одеяло, взбодренное ленивой ногой просыпающегося исполина.

Я бежал по крышам, легко перепрыгивая с одной на другую. Старуха следовала за мной, но я не опасался, что она меня догонит, поскольку на крышах она чувствовала себя явно не в своей тарелке и, прежде чем перепрыгнуть через какой-нибудь проулок, широко расставляла руки, как бы примериваясь, кудахтала и уж только затем прыгала. Я же с удовольствием и легко перелетал с крыши на крышу и думал, что, должно быть, представляю занимательное зрелище для того, кто так же, как я, во сне блуждает сейчас внизу по московским улицам. Мало-помалу прыжки мои становились все продолжительнее, и наконец я понял, что парю над городом. Делать это было совсем нетрудно, и я удивился, что не летаю в обычной жизни.

«Надо бы получше запомнить, как это все делается, – думал я. – А потом, когда проснусь, продемонстрировать это свое удивительное умение на публике. То-то же изумится Настенька, дядя, а слугу моего Тимофея, поди, и вовсе кондрашка хватит».

Подлетев к Кремлю, я взмыл повыше и, оставив под собой зубчатые стены, проплыл над Тайницким садом, Ивановской площадью, над дворами и закоулками. Круглыми от изумления глазами смотрели на меня голуби, сидевшие под крышами, – никогда еще не видели они летающего человека.

– Не бойтесь, голуби, кошки так не умеют, – сказал я и стал опускаться ниже.

Проплыв под аркой Спасской башни, я оказался над совершенно пустынной Красной площадью у Лобного места. Тут мне вздумалось потрогать ногой булыжники. Едва моя нога коснулась камня, кто-то спросил:

– Что барин, все еще спит?

– Еще спит-с, – сказал Тимофей.

Я открыл глаза и увидел у своей постели сияющего Еланского с бутылкой шампанского в руках.

– Долго ж ты спишь! – радостно воскликнул Еланский. – Уж полдень! Кстати, ты вчера очень большое впечатление произвел на графиню Бабушинскую. Эй, человек, – обратился он к моему слуге, – подай-ка нам стаканы.

– Бабушинскую? – переспросил я, выбираясь из постели.

– Да, да, ей! Она сожалела, что ты исчез куда-то и вы даже не попрощались… – Тут Еланский смолк и только остолбенело смотрел на мой уд. Сплю я обычно голый, и на этот раз, хоть и снились мне полеты над Москвой, уд мой был взбодрен. Не скажу, что взбодрен он был в полную силу, однако ж на тщедушного и изнеженного щеголя Еланского, даже будучи таким, он произвел сильнейшее впечатление. Вероятно, мой приятель мысленно сопоставил мой уд со своим, и это сравнение тяжким камнем упало на его сердце.

– Так что Бабушинская? – спросил я, надевая шлафрок.

– Бабушинская? Она… она… Да где, черт побери, стаканы?! Сколько можно ждать? Я бы такого нерасторопного слугу высек! – со злостью воскликнул Еланский.

– Да вот стаканы – на столе уж давно стоят, – молвил Тимофей с усмешкой.

Мы выпили, и Еланский, печально глянув в окно, сказал, что молодая Бабушинская желала бы меня видеть сегодня на приеме в ее доме.

– Что, будешь? – спросил он и вздохнул.

– Бабушинская – это черненькая такая, с длинными локонами?

– Да, – снова вздохнул Еланский.

Я был бы, конечно, не прочь побывать у Бабушинской, но у меня на этот вечер был другой план – встретиться с Настенькой. Говорить об этом Еланскому я, разумеется, не стал – ведь мои слова могли стать известными слишком многим и повредить ее репутации. Поэтому я сказал, что почел бы за счастье побывать на приеме, но, к сожалению, спешу в Петербург и быть у Бабушинской не смогу. Разве что только на обратном пути, когда снова поеду в полк.