Мы выпили еще шампанского. Еланский неуклюже раскланялся и ушел, а я задумался – каким образом устроить себе встречу с Настенькой? Не мог же я явиться в дом ее родителей и сказать ее папеньке: «Вот вы все вольтерьянствуете, так докажите, наконец, делом свое вольтерьянство – доставьте-ка сюда свою дочь, чтоб я ее обесчестил!» Не было у меня также никаких оснований, чтоб отправиться в дом, где она жила с мужем, с этим шмелеобразным господином Абросовым. Кем бы я ему представился? Надеяться же на случайную встречу с Настенькой на каком-нибудь балу или в театре я тоже не мог, времени не было – нужно было скорее отправляться в Петербург, ведь я и без того порядочно уже задержался в дороге.

Я выпил еще шампанского, и в голове моей веселыми кузнечиками запрыгали мысли, одна удивительнее другой.

– Эй, Тимофеюшка! – крикнул я. – Живо собирайся – пойдешь в галантерейную лавку за дамскими лентами! Да набери самых что ни на есть лучших!

– За лентами? – изумленно переспросил слуга. – Да почто вам дамские ленты-с?

– Лошадей моих лентами будем украшать! – засмеялся я.

Тимофей отправился за лентами, а я тем временем быстро накатал любовное письмо к Настеньке с предложением тайной встречи. Львиную долю этого послания, разумеется, составляли живописания томлений моего сердца от вспыхнувшей в нем любви. И уж такими яркими красками была описана моя сердечная смута, что в какой-то миг даже мне самому показалось, что я и в самом деле так страстно влюблен в Настеньку, что умру, коль не явится она на свидание.

Не забыл я в этом письме также употребить словесный пассаж, который безотказно действовал на всех дам без исключения. А именно написал, что «воспоминания о прежних наших встречах являются для меня драгоценнейшими изумрудами, которые я храню в своей памяти, как в шкатулке, и лишь иногда достаю, чтоб полюбоваться ими в лучах заходящего солнца». Этот пассаж я вычитал когда-то в романе и запомнил, чтоб потчевать им дам во всех своих любовных посланиях. Причем я заметил, что чем наивнее была барышня, тем в больший восторг приходила она от этих слов. Всякий раз, когда их пишу, надеюсь, что хотя бы на этот раз адресат подвергнет их осмеянию, но, увы, – ни разу еще такового не случилось. Не только осмеяния, но даже и робкой критики на эти слова еще не было. Таковы уж дамы – более всего на свете любят восторги и славословия в свой адрес.

Тем временем явился Тимофей с коробкой лент и со вздохом поставил ее на стол.

– Самых ли лучших лент купил? – спросил я.

– Да почем мне знать? – печально молвил Тимофей. – Попросил лучших. А каковы они на самом деле – кто ж разберет?

– А доводилось ли тебе заниматься торговлей, любезный Тимофеюшка?

– Это-с торыжничать, что ль? – с презрением молвил слуга.

– Ну, пусть будет по-твоему – торыжничать.

– Никогда, барин. Я не таковский, чтоб торыжничать.

– А кто уздечку мою да скребницу продал?

– Так то не продал, а пропил-с, – с серьезным видом пояснил мне Тимофеей. – Понимаешь ли, барин, разницу?

– Понимаю, – сказал я с усмешкой. – Теперь возьмешь эти ленты и отправишься на Неглинную в известный тебе дом, чтоб под видом торговца вручить их барыне, Настасье Ивановне. А главное – вот это письмо ей незаметно передашь.

– Ах, во-о-от оно что-о-о… – протяжно молвил Тимофей и улыбнулся. – А я то уж подумал…

– Что ж ты подумал?

– Да так, ничего-с.

– Ну, говори, коли я спрашиваю, что ты подумал?

– Да уж известно, что я подумал. Что снова в гошпиталь тебе надо, коль ты собрался дамскими лентами лошадей украшать.

– А теперь что думаешь?

– А теперь думаю, что очень ты хитер, барин. – Тимофей почесал бороду. – Вишь, как к барыне решил подъехать… Ай-яй, какая у тебя обширная голова!

Я вручил слуге письмо и обучил, как нужно его передать, чтоб муж барыни этого не заметил. Научил я Тимофея также и тому, что нужно сказать лакею или дворницкому – дескать, барыня сама выбрала ленты в лавке и велела их ей доставить.

Тимофей отправился выполнять поручение, а я задумался – хорошо ли поступаю. Положим, супруга своего Настенька не любит и не уважает. Но тем горше будет ее разочарование, когда она поймет, что и я не могу предложить ей ничего, кроме плотской страсти. Впрочем, сомнения мои были недолгими: что худого для Настеньки будет в том, что кинется она со мною в омут чувственных утех? Разве совместные телесные наслаждения, основанные к тому же на взаимных симпатиях, так уж предосудительны?

…Явился Тимофей. Волосы его были порядочно растрепаны, глаза блестели.

– Исполнил ли ты мое поручение? Передал ли письмо и коробку с лентами по назначению? – строго спросил я.

Тимофей утвердительно кивнул.

– Все ли гладко прошло?

– Глаже некуда! – молвил Тимофей и громко икнул. – Барыня оченно довольна вашим подарком осталась.

– Как ты это понял, что довольна?

– Схватила ленты да и давай бросать их в воздух!

– В воздух? В своем ли ты уме?

– Я-то – в своем. А она – не знаю. Бросает в воздух ленты, они летят, летят, а она их целует, целует. Так губы к ним и тянет, так и тянет. – Тимофей для наглядности даже сложил свои губы колечком и выпятил их вперед. – Уф-ф!!! Я ажно засмотрелся – никогда прежде такого не видывал. – Слуга мой снова громко икнул. – Ди-и-иковинная тоже барыня!

– Да ты пьян!

– А как же мне не быть пьяну, коль барыня мне рупь дала от щедрот своих! – изумился Тимофей.

– А ответ она мне написала?

– И ответ написала! Как же! – он достал из кармана листок бумаги и передал его мне.

В записке Настеньки было всего несколько слов, но начертаны они были столь взволнованной рукой, что я некоторое время в замешательстве вертел в руках бумажку, соображая, с какой стороны за нее надо приниматься, а затем только начал читать. Настенька в свою очередь признавалась мне в любви, причем обе буквы «л» в слове «люблю» более были похожи на «м», а последняя буква растянулась в какую-то невероятную стрелу, закончившуюся странной загогулиной. Вероятно, Настенька с таким азартом писала это слово, что ее рука никак не могла остановиться.

Мы встретились с Настенькой в условленном месте. Весь вечер я рассказывал ей о любви, а потом, отвезя домой на Неглинную, встал под ее окнами и, картинно подбоченившись, принялся поглаживать усы. Настенька выглянула и быстро помахала мне рукой.

На следующий день все повторилось почти в точности: разговоры о любви, потом я опять отвез Настеньку домой, и она, высунувшись в окно, снова помахала мне рукой, а затем отправила воздушный поцелуй. В воздушном поцелуе и было все отличие этого вечера от предыдущего. Опускаю описание подробностей и нашей третьей встречи, поскольку ничего достойного упоминания не произошло. Разве что видели, как за Молчановкой на Собачьей площадке лошадь сбила какого-то подвыпившего мещанина. Да и то слегка: мещанин после этого тут же поднялся, обругал лошадь и пошел дальше по своим делам. По чести сказать, когда это случилось, я даже обрадовался – ведь происшествие сулило передышку в моей бесконечной речи о той пламенной страсти, которую я питаю к Настеньке. Но, увы, Настенька не обратила ни малейшего внимания ни на лошадь, ни на сбитого ею мещанина – видно, мои слова затмевали ей все на свете. Так что мне пришлось продолжать свою речь о безумной любви, как если бы никакого происшествия не случилось.

Понимая, что и этот вечер клонится к бесполезному окончанию – ну, разве что Настенька теперь пошлет мне на этот раз не один, а два воздушных поцелуя из окна, я напустил на себя печальный вид и молвил:

– Завтра утром я отправляюсь в Петербург.

– Как? – моя возлюбленная так вся и побледнела.

– Что поделаешь – дела службы, – вздохнув, молвил я.

– А нельзя ли хотя бы на несколько дней отложить ваш отъезд? – Настенька подняла на меня умоляющие глаза.