Хозяева старательно соблюдали столовый этикет и чинно утирали рты платочками, желая показать мне, что они хоть и живут в глуши, но не лаптем щи хлебают, что и они умеют вести себя столь же благородно, как и люди в столицах. Лишь сынок не церемонничал – хватал с тарелок все, до чего только мог дотянуться. Мать поначалу делала ему замечания на французском, однако, видя, что это не помогает, дала, наконец, оплеуху. Мальчик насупился и сердито посмотрел на меня, догадываясь, что именно мое присутствие мешает ему на этот раз есть так, как он это делал всегда.

Александр же Иванович посмотрел на сынка и расплылся в блаженной улыбке. Вообще, этот господин пребывал как бы в двух состояниях. Когда он глядел на своих родных, был чрезвычайно похож на холеного хряка, совершенно довольного своим существованием, но когда взгляд его вдруг натыкался на кого-нибудь из дворни, подносившего очередное блюдо, он мгновенно превращался в свина угрюмого. Впрочем, в такие мгновенья по физиономии Александра Ивановича бродило также и как бы некое удивление: дескать, а что это вообще за людишки такие? Как это вообще они посмели затесаться на белый свет да еще ко мне под бок?

Глядя на своих сотрапезников, я никак не мог отделаться от впечатления, что участвую в каком-то фантастическом маскараде, где свиньи, желая сойти за людей, надели на себя одежды.

«Если б вдруг силою какого-нибудь внезапного обстоятельства они оказались бы сейчас лишенными одежд, то у каждого непременно обнаружился бы хвост, – думал я. – У главы семейства он, конечно же, короткий и упругий, как молодой сучок, у детишек – тоненькие, как веревочки, а у супруги – веселым вьюнком. Ах, какой у нее хвостик!»

Я улыбнулся, представив, как под ее платьем сейчас радостно играет хвостик и какой он аппетитный.

Хозяйка заметила мою улыбку и тихонько улыбнулась в ответ, точно заговорщик – заговорщику. Опыт говорил мне, что с такими дамами, как она, хоть и кажутся они более предназначенными для невинных бесед, чем для чувственных утех, чрезвычайно приятно иметь дело в постели. Заскучать с такою особою, как эта, мог разве что ни на что не годный мизантроп. В этом смысле Александру Ивановичу, несомненно, повезло. Впрочем, как это часто случается в жизни, нужды в столь аппетитной и деятельной на ложе любви жене он не имел: ведь все женское население, обитавшее и в усадьбе, и в ее окрестностях, и так было его гаремом.

Как и некоторые другие помещики, мужчины рода Паниных испокон веков жили в своих владениях подобно персидским деспотам – могли себе позволить любую прихоть. Брали любую понравившуюся крестьянку вне зависимости от того, замужем ли она была или девицей на выданье. Брали всех подряд, как рыб из садка, и облагораживали, облагораживали, облагораживали. Так делывали и отец, и дед, и прадед, и прапрадеды Александра Ивановича. Так теперь делывал и сам он, старательно поддерживая традицию. А потому все его крепостные хоть и числились по бумагам таковыми, были на самом деле ближайшими родственниками: дедками, бабками, дядьками, тетками, сыновьями и дочерьми и Бог знает кем еще. Даже и та баба, подносившая мне сосуд, в который я должен был опустошиться, была наверняка какой-нибудь его тетушкой или кузиной, и в ее жилах тоже текла кровь панинского рода. Не напрасно же она, как и все тут, тоже была весьма похожа на свинью.

Я не сомневался, что супруга Александра Ивановича, конечно же, знает об этой семейной традиции, но мог только догадываться, как она к ней относится. А быть может, она в подражание супругу или из женской мести использует крепостных мужиков так же, как он использует их жен и дочерей? Заведет куда-нибудь под ракитовый кусток или в стожок сена да и тоже там их облагораживает в пику Александру Ивановичу? О, какие картины замелькали в моей голове, какая бездна удивительного замаячила!

– А вот не желаете ли отведать груздей, – прервал мои грезы Александр Иванович.

– Откушайте, откушайте! – с живостью поддержала его супруга и ласково поглядела на меня. – Уж такие грузди, такие грузди! Право, не пожалеете!

Тут она лукаво улыбнулась мне, поставила свой бокал шампанского на стол и принялась накручивать локон на пальчик.

Я живо представил, как она, но только уже совершенно голая, кокетливо накручивает на этот свой пальчик локон и, лукаво подмигивая, приглашает меня на свое ложе… так и играет ее розовый хвостик… а вот она ставит свою ножку на край ложа… а вот… я представил, как она повизгивает в предвкушении уже близких мгновений полного наслаждения…

Я смотрел на нее и почувствовал, что она понимает, о чем я думаю. Она зарделась, потом вспыхнула, а Александр Иванович со смутной тревогой начал озираться по сторонам, точно секач, почуявший в лесу охотников, но еще не понимающий, где именно они устроили засаду.

«Барыня с игривым хвостиком»

А я не испытывал угрызений совести и нисколько не жалел помещика: любишь кататься, люби и саночки возить; огненным взором прожигал я его жену, творя с ней все возможное в мысленных далях.

Она в ответ смотрела на меня, и глаза ее соловели и мутнели. Мне показалось, что еще минута, и она начнет от вспыхнувшего в ней вожделения глотать воздух, как рыба, выброшенная на сушу.

…Ее дочь села за рояль, а она встала у окна и, повернувшись к нам спиной, слушала музыку. Александр же Иванович блаженно подремывал в кресле после обеда.

«Вот счастливая семья, – думал я. – Но разве так жить – это счастье?»

…Изготовил бумажного змея. Пошли пускать его над лугом. Миша, так, оказалось, зовут сына помещика, прыгал от восторга. На балкон вышла хозяйка усадьбы, долго стояла и смотрела на нас. «Как хрупко семейное счастье, – подумал я. – Мой случайный приезд, несколько слов, пылкий взгляд – и то, что казалось незыблемым, может лопнуть, как мыльный пузырь. Но нужна ли мне близость с хозяйкой, стоит ли мне ради мимолетной прихоти разрушать мир этих людей?»

Миша дернул меня за рукав и спросил, кто лучше летает – птицы или бумажный змей?

Я сказал, что птицы.

– И воробьи даже? – округлил глаза мальчишка.

– И воробьи. Ведь они летают, куда захотят, а бумажный змей – только туда, куда его пускает веревка.

…Уже к самой ночи, когда домашние улеглись, пили с Александром Ивановичем наливки, курили трубки. Помещик рассказывал, как ведет хозяйство. Как и что сажать, чтоб получать приличные урожаи, он не понимал и не хотел даже задумываться о «столь низменных», как он выразился, предметах.

Его рецепт был прост – драть с крестьян все больше и больше, чтоб доходы не падали, а оставались хотя бы на прежнем уровне.

– Поверите ли, поручик, порой приходится три шкуры с них спускать! А как же иначе?! Иначе не понимают-с! – говорил он, надувая от неудовольствия свои розовые щеки. – Уж такие бестии, такие бестии! Никак работать не хотят! А управляющий… Тоже хорош… Из моих же крестьян… Намедни приказал его выпороть на конюшне. Вот уж подлец, каких еще поискать. А я…

Тут он стал рассказывать, сколь он строг, но справедлив, сколь любит во всем порядок, и в заключение опять предложил прислать мне на ночь любую на выбор девку.

Я отмалчивался, Панин благодушно похохатывал.

Когда вернулись в залу, он взял меня под руку и как бы невзначай подвел к стене, на которой помещался его живописный портрет.

– Ну, каково ваше мнение? – спросил помещик, приосаниваясь и простирая длань в сторону своего изображения.

– Кто писал?

– Кха, кха… – Александр Иванович вальяжно подпер бок рукою. – Это, изволите ли знать, кисть Ционфинского… Довольно известный столичный художник. Надо полагать, что вы…