Конституция была уничтожена. Австрийцы вступили в Неаполь 23 марта 1821 года и на три года заняли город. Карбонариев постигла судьба Риего, испанского героя. Вожди были повешены.

Генерал Бубна и шестнадцать тысяч австрийцев 10 апреля взяли с помощью Кариньянского принца Турин. Австрийский военный суд, заседавший в Венеции, прибыл в Милан. Началась расправа, жесточайшая из всех бывших в Италии на протяжении ее многострадальной истории. Правительственный гелиограф принимал и передавал шифрованные донесения. Солнечный свет, передававший знаки из Вены на кровлю «Санта Маргарита»[65], иногда закрывал солнечный свет для сотен людей, арестованных по депеше: их отправляли в суровый, мрачный замок Шпильберг в Моравских горах, уединенно возвышающийся, как черная громада. Путники старались объехать даже тропинку, с которой открываются далекие очертания темного призрака. «Шпильберг» было страшное слово, которым пугали отцов и матерей священники-исповедники, требуя выдачи не только собственных прегрешений и мыслей, но полной искренности в рассказе о поведении и образе мыслей братьев, сыновей, мужей и отцов, соседей, друзей и врагов. Священника, принимавшего эти исповеди, охотно принимали после одиннадцати часов ночи с углового крыльца «Санта Маргарита». Его вводили по темной лестнице, накинув капюшон на голову, к отцу Павловичу, который был главным шпионом иезуитов, ставленником Меттерниха. А над ним этажом выше сидел горбоносый итальянец Сальвоти «с благородной осанкой, с благожелательным, ясным и честным взглядом», как описывают его пострадавшие. Это был инквизитор и старший полицейский шпион австрийского императора.

Если бы Анри Бейлю было известно, что с февраля 1820 года каждое его письмо попадало в копии к господину Сальвоти, он наверняка перестал бы смеяться и его мечты о будущей жизни рука об руку с Метильдой Висконтини потеряли бы всю свою счастливую окраску. Он понял бы, что каждый его шаг по итальянским мостовым, по маленьким и большим городам Ломбардии рассматривается как дерзость человека, с неуважением относящегося к власти его апостолического величества императора Австрии, истинного владельца Милана. Если бы Бейль знал, что кельнер, подающий ему утром чашку кофе и бриошь, подробнейшим образом осведомлен обо всем его предшествующем маршруте и дает полиции указание точно по минутам и секундам, когда господин Бейль вышел из ресторана, то он не делал бы целого ряда неосторожных шагов. Но он их сделал.

Его постоянное пребывание у Конфалоньери, его встречи с друзьями Метильды Висконтини и, наконец, сличение почерков многочисленных французов, пишущих в Париж под разными именами, — все это привело к тому, что однажды он был вызван в «Санта Маргарита». Допрошенный секретарем барона Биндера, племянником графа Бубна, Бейль должен был не на шутку испугаться, когда ему объявили, что в течение девятнадцати дней он объехал тридцать городов и сел. Никакие ссылки на подагру, на необходимость путешествовать и менять места не подействовали на упрямого жандарма — он просто пододвинул Бейлю трафаретное обязательство в двадцать четыре часа покинуть владение его апостолического величества и никогда не появляться на территории Австрийской Италии[66].

Когда бледный Бейль трясущимися руками подписал это обязательство, жандармский чиновник, зевнув, не глядя на него, спросил, не знает ли он местонахождения этого наглеца и негодяя, барона Стендаля, автора книги «Рим, Неаполь и Флоренция», ибо в этой книге написано столько отвратительных характеристик австрийской власти, столько явно карбонарских утверждений сделано этим злосчастным французом… Дабы не утомляться дальнейшим изложением, чиновник вынул печатный приказ за подписью князя Меттерниха:

«В случае нахождения господина барона Стендаля, автора книги «Рим, Неаполь и Флоренция», на территории Неаполя — повесить без суда и следствия, ибо преступление доказано и преступник подлежит уничтожению».

Бейль покачал головой и заявил:

— Нет, ни разу не встречался с этим человеком и даже не читал его книг.

— А кто такой Доменико Висмара, инженер из Турина, по нашим сведениям, приехавший из Милана?

— Понятия не имею, — заявил Бейль уже совершенно спокойным голосом.

— Желаю вам доброго пути, — милостиво сказал жандарм и отпустил праздношатающегося француза Анри Бейля, еще раз напомнив, что он не должен отсрочивать отъезд.

Бейль писал об этих днях много лет спустя в «Записках эготиста»: «Мне немалых усилий стоило удержаться не пустить себе пулю в лоб. Я рисовал пистолет на полях скверной любовной драмы, которую тогда стряпал… Мне кажется, покончить с собою помешал мне тогда интерес к политике; может быть, удерживал и бессознательный страх перед болью.

Словом, я простился с Метильдой.

— Когда вы вернетесь? — спросила она.

— Никогда, я надеюсь.

Это был последний час колебаний и пустых слов. Одно ее слово могло бы изменить дальнейшую мою жизнь — увы, ненадолго. Эта ангельская душа, таившаяся в теле столь прекрасном, ушла из жизни в 1825 году.

Я уехал в расположении духа, которое нетрудно себе представить, NN июня. Я приехал из Милана в Комо, опасаясь и почти веря каждую минуту, что вернусь с полдороги в Милан.

Этот город, пребывание в котором казалось мне смертью, я покидал с чувством, словно отняли у меня душу. Мне казалось, что я оставил там жизнь. И только ли жизнь? Что была жизнь по сравнению с нею, с Метильдой! С каждым шагом, удалявшим меня от нее, я готов был лишиться дыхания. Казалось, каждый глоток воздуха лишал меня жизни…

Затем наступило состояние полной тупости. Я вступил в разговор с кучерами, серьезно вторил их размышлениям о ценах на вино. Я обсуждал вместе с ними причины вздорожания вина на одно су. Страшнее всего мне было поглядеть на самого себя, внутрь самого себя. Я миновал Айроло, Беллинцону, Лугано (один звук этих имен заставляет меня вздрагивать нынче, 20 июня 1832 года).

Я доехал до ужасного в ту пору Сен-Готарда, переход через который я совершил верхом… Хотя я и старый кавалерист, всю жизнь кувыркавшийся, вылетая из седла, но мне в голову не раз приходила мысль скатиться вниз на острые камни.

Наконец проводник остановил меня, заявив, что если ему нисколько не дорога моя жизнь, то я должен поберечь его репутацию, ибо моя смерть несомненно причинит ему убыток».

Он ехал в июле, в ту пору, когда ломбардское солнце сжигает города, когда пустуют дома и все, кто может, с женами и детьми выезжают на северные озера.

Арестованные Конфалоньери, Марончелли, Сильвио Пеллико стали узниками Шпильберга. Сицилийские рудники, мантуанские колодцы, пиомбы-камеры под свинцовыми плитами на чердаке Дворца дожей в Венеции — все было наполнено сотнями тысяч карбонариев. Папская власть, иезуитский орден и международная полиция Священного союза благословили дикие орды дорожных бандитов на сформирование Союза кальдерариев. «Кальдерарий» — по-итальянски «котельщик». Против «Угля» выступил «Котел». «У нас для вашего угля есть чугунные котлы», — говорили на допросе священники и полицейские. И действительно, по спискам, составляемым в кабинете кардинала-легата, людей хватали на улицах и уничтожали. Никогда не пропадало без вести столько молодых, сильных итальянцев, как в 1821 году. Страна переживала состояние ужаса и отчаяния, а Бейль испытывал вторичное крушение на жизненном пути. В дороге он узнал о судьбе своих друзей, и седина, которую он заметил в Париже, взглянув на себя в зеркало в номере гостиницы «Брюссель» на улице Ришелье, была лишь слабым следом того горя, которое оцепенило этого живого и темпераментного человека.

Смесь фабричного дыма и утреннего противного тумана отравляла нервы Бейля в Париже. Больше чем когда-либо он чувствовал, что ушел золотой сон ломбардской долины. Он был заброшен и одинок в этом громадном городе, где все было ново и страшно.