У нового консула г-на Анри Бейля много книг. Кабинет завален рукописями, бритвенные приборы валяются тут же на кожаном диване. Внизу, в канцелярии секретаря консульства — г-н Лизимак Тавернье, грек, недоброжелательно говорящий о Байроне, ибо если бы иностранцы не вмешались, то греки спокойно продолжали бы свое существование, а сейчас, после греческих восстаний, его родители эмигрировали, все имущество потеряно, и г-ну Лизимаку приходится влачить жалкое существование в консульстве Франции.

Ленивый старый консул уехал. Он оставил погреб прекрасных орвиеттских вин и горячо рекомендовал Бейлю выгнать Лизимака.

У консула много свободного времени. Он проводит его в прогулках, в посещении раскопок и за письменным столом. Что он пишет? Лизимак этим очень интересуется… Как удивлен он был бы, если бы прочел следующие строчки:

«Трижды, а может быть, и четыре раза в жизни счастье золотого обогащения стучалось в мои двери. В 1814 году лишь от меня зависело получение должности главного директора Парижской военно-хлебной биржи. Беньо предложил мне это в день возвращения Бурбонов. Во мне вызвало омерзение то количество сделок и низостей, которые сопровождали деятельность такого рода. Я отказался»[90].

«Я должен был быть убитым не менее десяти раз эпиграммами и колкими словечками», — пишет дальше Бейль. Эпиграммы и колкие словечки исходили от настоящих коммивояжеров литературы, которые пытались, сами не написав ни строчки, доказать, что Стендаль занимается теми же подлостями, что и они, а его наблюдательная позиция и их удобное искание хлебных мест и хозяйственных должностей являются одним и тем же отношением к жизни. Отвечая на это, Бейль пишет:

«В общем, мой дорогой читатель, я не знаю, каков я есть: честный, злой, остроумный или глупый. Я великолепно знаю лишь вещи, которые меня огорчают или доставляют мне удовольствие. Я знаю, что для меня желательно и что вселяет в меня ненависть.

Я знаю, например, салон разбогатевших провинциалов, полный показной роскоши и скупленной старины. Мне он до глубины души отвратителен. За ним по степени вселяемой в меня ненависти идут салоны каких-нибудь маркизов или командоров ордена Почетного легиона, выставляющих напоказ свои христианские качества.

Лучше всего я чувствую себя в гостиной, где собирается общество не больше восьми-десяти человек. Это милые люди, блещущие остроумием беседы. Там в половине первого ночи подается легкий пунш, это люди моего круга, и я гораздо более люблю слушать их, нежели говорить самому, и очень охотно впадаю в состояние молчаливого счастья. Если я говорю что-нибудь для них, то только «для того, чтобы оплатить свой входной билет».

Из попытки завести связи с консулами других городов ничего не выходит, и остается очень тяжелый осадок на сердце.

Г-жа Ламартин, супруга представителя Франции во Флоренции, кричит и бранится с поварами и в то же время считает себя романтической женщиной, одаренной возвышенными чувствами. Ведь ее муж — поэт! Да, но поэт с утерянной славой… Его стихи, отличные по форме, были мертвы своим неопределенным, оторванным от жизни, мечтательным романтизмом. Горячие, овеянные дыханием борьбы нового со старым стихи романтика Гюго вытеснили поэзию Ламартина. Он избрал дипломатическую карьеру, чтобы в прекрасном городе Данте похоронить свои мечты о подвигах, о почестях, о славе. Г-жа Ламартин, христианка, одна из прихожанок Сакре-Кер-де-Монмартр, не разрешила своему супругу принимать остроумного, наблюдательного и прекрасно знающего Италию господина Бейля. Эта «индюшка, проглотившая аршин», не предполагала, какую огромную пользу могли бы принести ее мужу эти визиты: если бы разочарованный, реакционный романтик Ламартин хоть чуточку обладал практическим смыслом, он мог бы многое узнать у Анри Бейля о настроении всех слоев населения любой области Италии, и его донесения в Париж создали бы ему славу отличного дипломата.

Господин Моле, сменивший Себастьяни на посту министра иностранных дел Франции, не без удовольствия получал дипломатические записки, испещренные мельчайшими пометками, цифрами, сведениями. И он подумал, что не так уж плох дипломатический корпус Франции, если приходят такие отчетливые, ясные, стройно изложенные сведения о политическом, общественном, экономическом, хозяйственном и религиозном состоянии Папской области и всех других областей Италии. Но так как записки, написанные всегда одним и тем же почерком, были частью зашифрованы, то г-н Моле поручил своему секретарю ознакомиться с автором записок и дать ему точнейшую расшифровку всех присылаемых дипломатических информаций этого лица[91]. Увы, этим лицом оказался отнюдь не господин Ламартин — прекрасным дипломатом оказался господин консул в захолустной Чивита-Веккии Анри Бейль!

— Знаете ли вы, что это за человек? — спросил Моле своего помощника, молодого вылощенного карьериста.

— Какой-нибудь чинуша, желающий выслужиться, — ответил помощник министра иностранных дел.

Моле поморщился.

— Нет, это не парижский чиновник министерства иностранных дел! Это замечательный писатель Анри Бейль.

— Ах, вот как, ваше сиятельство? — подобострастно спросил чиновник. — Что же он написал?

Моле терпеть не мог лакейского тона.

— Он написал, — сказал он, ударяя по зеленой папке, — вот эти документы, свидетельствующие о том, что в Италии не все благополучно в смысле торговых и политических соглашений с королевским правительством Франции. Что же делают остальные консулы, если я только на одного могу положиться?

Выскочив из кабинета как ошпаренный, помощник г-на Моле распек всех секретарей, адъюнктов, делопроизводителей и старших и младших чиновников, которые вовремя не догадались сказать ему, что какая-то консульская крыса Бейль находится в числе лиц, удостоенных внимания г-на министра иностранных дел. Через полчаса, однако, помощник Моле был успокоен: ему дали, кроме переписки господина Бейля, еще протест французского посла в Риме по поводу того, что Бейль пишет непосредственно в министерство, не считаясь с волей и желанием господина

Генерального консула Франции в столице владений его святейшества папы римского.

Итак, господин Бейль получает от помощника министра иностранных дел строжайший выговор с предупреждением, написанный приблизительно в тоне русской поговорки «Не суйся с суконным рылом в калашный ряд».

«У вас есть прямое начальство, пишите ему. А я из-за вас получаю выговоры от господина министра иностранных дел. Я знать не знаю и не желаю знать никакого Анри Бейля. Для меня есть господин Сент-Олер — французский посланник в Риме, имеющий полное право пересылать или не пересылать все, что вы пожелаете отправить в адрес министерства иностранных дел».

Cвое одиночество Бейль скрашивал обширной перепиской, подписываясь по обыкновению самыми неожиданными именами: «Граф Шанж», «барон Рельгир», «граф де Шабли», «барон Дорман» или «генерал Пелле», «А. Лепренс де Валлер», «Мартен», «барон Резине», «Л’Аннюйе», «А. Л. Фебюрье», «Симон», «Дюран», «барон Бриссе» и, наконец, «Котоне», — вот псевдонимы Анри Бейля за 1831–1832 год.

Проспер Мериме частыми письмами поддерживал хорошее настроение своего друга Анри Бейля. Хотя он и говорил, что июльская революция сделана «специально для него и в его пользу», но дальше инспектора исторических памятников Франции его карьера не пошла. И он целиком отдался литературе. Все свои новые вещи он отсылает учителю своему, Стендалю, чтобы получить его отзывы, его критику.

Под Парижем живет жена чиновника Готье, такого же спутника юного Бонапарта по Италии, как и сам Анри Бейль. Г-жа Джудитта — имя такое же, как у Паста, — Юдифь Готье, лучшая из встреченных женщин после Метильды. Обстоятельства сложились так, что пришлось уехать в Италию в качестве консула, не успев даже закрепить этот внезапно вспыхнувший союз. Так протекает вся жизнь: из дилижанса в гостиницу, из гостиницы в дилижанс. Странствовать приходится по пустыням духа, по вершинам сердца, по самым таинственным и неисследованным Сахарам и арктическим тундрам человеческого характера! В Версале, на дорожке, еще не высохшей от капель дождя, утрамбовавшего песок, произошло короткое расставание с Юдифью Готье, а затем наступила многолетняя разлука и переписка, которая со стороны Бейля становилась все горячее и признательнее, а со стороны этой милой и умной женщины все холоднее и страннее. У нее вырабатываются привычки, которые никогда не бывают свойственны молодым женщинам высокого ума; она начинает просто уставать от жизни. Так мягко называется тот период, за которым наступают одряхление мысли и полное угасание чувств. Но Бейль этого не чувствует, ибо он думает о себе: «Я животное, своеобразно изобретенное природой. Олимпийские боги сделали меня таким. Я в этом отношении не виноват». Веселость этой фразы не понята госпожой Готье.