Могилев, Смоленск, Витебск и, наконец, Березина — самый последний момент героических усилий снабжения, — все это связано с именем скромного военного интенданта Анри Бейля, который зачастую забывал о сне, о еде, об отдыхе. Но он не забывал ежедневно бриться, пользуясь даже ледяной водой, чинить свое белье и обмундирование.

23 ноября Дарю от имени Наполеона поздравлял Бейля с успехом его снабженческих операций. Посмотрев на это выбритое, слегка посиневшее от мороза лицо, он добавил:

— Вы сегодня побрились. Вы совсем молодец. Поздравляю вас.

Французской армии в это время было уже не до бритья…

Наступило катастрофическое похолодание. Армия, застигнутая внезапным наступлением холодов и голодом, армия, отступающая по старой дороге, уже опустошенной войной, попала в ужасающие условия. Десять недель, проведенных Бейлем в этом страшном напряжении, на всю жизнь запечатлелись в его сознании, на всю жизнь в нем осталось восхищение героическим русским народом и презрение к царизму.

Перед Березиной он сжег все свои документы. Он сам не помнит, где он потерял сафьяновую тетрадь с записками по истории живописи в Италии. Он помнит только одно, что в Вильне он отдал широкоплечему контрабандисту, а может быть, слуге в гостинице свой военный сюртук, в пуговицах и в поясе которого были зашиты золотые луидоры. Оставшись без денег, он лишь впоследствии вспомнил об этом безрассудном поступке.

И наступили совершенно реальные события, скорее похожие на страшный сон больного: переправа Бейля через Березину по трескающемуся льду, под угрозой провала, мужественная поддержка, оказанная им полумертвому Бергонье, который в состоянии полной психостенической апатии не знал, что ему делать, и машинально исполнял распоряжения Бейля; наконец пребывание в Вильне в качестве «человека, освобожденного от военных поручений, ибо армия уже не существовала».

Гладко выбритый, но истощенный голодом, с невралгией головы, с обмороженными висками, со всеми признаками сужения пищевода от длительного недоедания, Бейль в кибитке направился по опустевшим деревням и обледенелым болотным камышам Мазурского края к Балтийскому морю. За ним гнались казачьи разъезды, утонувшие с размаху в полынье. Он видел семафоры Шаппа, работающие поспешно, и по цветным сигналам ночью читал донесения о гибели Большой армии, посылаемые гелиографом, находящимся явно уже во враждебных руках.

Едва не попав в руки партизан графа Платова, Бейль достиг, наконец, Кенигсберга. Теплая ванна, чистое белье и в тот же вечер опера Моцарта «Милосердный Тит», на другой день — посещение дома Иммануила Канта, — вот что пришло на смену впечатлениям от штабелей из обмороженных трупов, звенящих, как сосновые свежерубленые бревна, и тянувшихся на протяжении от Литовского замка до Ковенской заставы в Вильне.

И Бейлю показалось, что никогда не вернутся те ощущения молодости, которые ранее он всегда испытывал при соприкосновении с действительностью, какова бы она ни была.

Помещаем письмо, написанное Бейлем после отъезда из Москвы:

«Разбирай, если достанет у тебя терпения, прилагаемое маранье. У нас нет чернил. Я сфабриковал сейчас шестьдесят пять капель, и все они ушли на прилагаемое большое письмо г-же Беньо. Я буду стоять, как кажется, в двадцати или тридцати милях от Москвы. В эту минуту еще бьют русских[44].

В Москве за пять дней мы были изгнаны из пяти дворцов. Наконец, наскучив этим, на пятый день мы отправились стоять биваком в миле расстояния от города. На пути туда мы испытываем невыгодные стороны величия. Со своими семнадцатью экипажами мы въезжаем в улицу, еще не вполне объятую пламенем. Но огонь шел быстрее, чем шли наши лошади, и когда мы достигли средних улиц, пламя горящих по обе стороны домов испугало лошадей. Искры жгут их, дым удушает нас, и нам стоит большого усилия сделать обход и удалиться оттуда.

Не говорю об ужасах, еще более страшных. Особенную грусть навел на меня — было это, кажется, 20 сентября, во время возвращения в Москву, — вид этого прелестного города, одного из прекраснейших храмов неги, превращенного в черные и смрадные развалины, посреди которых бродило несколько несчастных собак и несколько женщин, искавших остатков какой-нибудь пищи.

Этот город не был знаком Европе; в нем было от шестисот до восьмисот дворцов, подобных которым не было ни одного в Париже. Все приспособлено было здесь к величайшей неге. Отделка домов блистала белизной и самыми свежими красками. Самая лучшая английская мебель украшала комнаты: изящные зеркала, прелестные кровати, диваны разнообразнейших форм наполняли их. Не было комнаты, где нельзя было бы расположиться четырьмя или пятью различными способами, один удобнее и уютнее другого, и самое полное удобство соединялось здесь с блистательнейшим изяществом.

Это очень понятно. Здесь было много лиц, получавших от пятисот тысяч до полутора миллионов франков ежегодного дохода. В Вене такие лица держат себя с серьезной строгостью целую жизнь и мечтают получить крест св. Этьена. В Париже они ищут того, что на их языке называется приятным существованием, дающим много наслаждений и льстящим тщеславию. Сердца их делаются черствыми, и они начинают ненавидеть людей.

В Лондоне они хотят составлять часть элемента, правящего страной. Здесь, при неограниченном правлении, им остается только удовольствие неги…»

«Сестре Полине в Гренобле

Вильна, 7 декабря 1812 г.

Я здоров, дорогой друг. Я очень часто думал о тебе на протяжении долгого пути из Москвы сюда, который длился пятьдесят дней. Я все потерял и имею только платье, которое на мне. Еще лучше то, что я похудел. Я испытал много физических лишений и никакого нравственного удовольствия, но все забыто, и я готов начать все сызнова на службе Его Величества».

«Сестре Полине в Гренобле

Кенигсберг, 28 декабря 1812 г.

Кажется, в Молодечно, в тридцати милях от Вильны, на пути на Минск, чувствуя, что замерзаю и теряю силы, я принял решение обогнать армию. Вместе с Бюшем мы сделали в три часа четыре мили. Нам настолько посчастливилось, что мы нашли на почтовой станции тройку лошадей. В то время лошадь была спасением жизни. Мы помчались и прибыли в Вильну совершенно разбитыми. Оттуда мы выехали седьмого или восьмого и прибыли в Гумбинен, где силы наши несколько восстановились. Из Гумбинена я приехал сюда…

На этом пути погибли генералы, комиссары-распорядители.

Я спасся благодаря решимости не погибнуть и собственным усилиям. Много раз был я на грани полной потери сил и видел пред собою смерть».

30 декабря 1812 года Бейль из Кенигсберга выезжает в Данциг.

Большая армия распалась. Отступающие во мраке и ужасе северных ночей наполеоновские полки формировались из офицеров. Эскадронными и ротными командирами были полковники, батальоны вели генералы, полками командовали маршалы — только для того, чтобы скинуть рядовых кавалеристов с их седел и посадить на коней офицеров — ветеранов наполеоновской гвардии, а спешенных и заслуженных простолюдинов революционной Франции отдать на съедение белорусским и литовским волкам. Обо всем этом прямо сообщает Европе последний императорский бюллетень: «Господь бог, царь и морозы выгнали французов из России».

В своих записях о Наполеоне Бейль анализирует внутренние причины этого страшного разгрома французской армии.

«Глупость составляла необходимую принадлежность гвардейских офицеров, которые по преимуществу должны были состоять из людей, не способных взволноваться антиправительственными прокламациями. В гвардию назначались лишь те, кто мог быть только слепым орудием Магометовой воли.

Во французской армии бесподобны были унтер-офицеры и солдаты. А так как заменять себя при рекрутском наборе стоило больших денег, то налицо были почти исключительно дети мелкобуржуазных семей… Не было ни одного подпоручика, который не верил бы, что если он будет храбро драться и не падет под выстрелами, то может стать со временем маршалом Франции. Эта счастливая иллюзия продолжалась вплоть до получения чина бригадного генерала. А тогда в прихожей князя, помощника командующего армией, эти молодцы убеждались, что, получив право входа в эту прихожую, можно надеяться на повышение вовсе не при посредстве боевого подвига, а по способу самой обыкновенной протекционной интриги. Начальник императорского штаба окружал себя чем-то вроде двора, чтобы держать на расстоянии маршалов, ибо чутье подсказывало ему, что они неизмеримо выше его самого в достоинствах. И вот герцог Невшательский[45], будучи начальником штаба Императорской армии, получил право распоряжения всеми повышениями во всех армиях, находящихся вне Франции, а военный министр наблюдал за чинопроизводством лишь в частях войск, расквартированных внутри Франции, где, как правило, было установлено, что люди повышались в чинах лишь в связи с количеством ружейных выстрелов, направленных в них вне Франции. Однажды в кабинетном совещании генерал Гассенди вместе со всеми уважаемым генералом Дежаном и министром внутренних дел, собравши еще кое-какие голоса, обратились к Императору с соединенной просьбой назначить командиром батальона некоего артиллерийского капитана, с которым были связаны надежды на услуги по министерству внутренних дел. Военный министр напомнил, что Его Величество в продолжение четырех лет трижды вычеркивал имя этого офицера в декретах о чинопроизводстве. Как-то все оставили официальный тон и обратились к Императору с простой человеческой просьбой.