— Колонн там восемь,— сказал Галлай. — А работа испытателя в том и состоит, чтобы все помнить.

И опять это не было только шуткой. В самом деле, прилетишь после сложных испытаний, а тебя уже ждут инженеры, конструкторы, ученые из ЦАГИ — человек двадцать. Обступят со всех сторон и начинают допрашивать. На каком режиме услышал толчки о моторе? Когда фонарь начал запотевать? Высота в момент выхода из пикирования?..

— Простите, пожалуйста, еще один вопрос: какие были в этот момент обороты двигателя?

— Да-да, и еще: какая была температура в кабине?

Сиди и вспоминай: какая была температура в то мгновение, когда самолет бросало вверх, а тебя страшная сила вдавила в кресло. Всего, конечно, не упомнишь. Нужно удержать в памяти главное — то, о чём тебя обязательно спросят. А все второстепенное, лишнее — вон из головы. Для этого и нужны знания, привычка к анализу, опыт. Впрочем, опыт — это и есть свод привычек. И еще нужна работа, постоянная, упорная работа.

Галлай не случайно так много говорил о роли анализа и значении науки. Он не только говорил. Обложился книгами, ездил через день в институт, всерьез занялся теорией. Ему предстояли очень сложные полеты.

…Серия загадочных катастроф прокатилась незадолго до того по всем странам мира. Очевидцы с земли наблюдали лишь мгновенный взрыв самолета. И прошло немало времени, пока ученые разгадали причину аварий — особого типа нарастающие вибрации крыла. Они росли с такой силой, что машина разваливалась в воздухе на куски. Потому это и выглядело с земли, как взрыв. Новому явлению дали имя — «флаттер». Это было нежданное дитя (хочется сказать: «отродье») новых, высоких скоростей.

В ЦАГИ пришлось организовать «группу флаттера». Ученые-аэродинамики создали общую его теорию и разработали новый метод расчета. Отныне для каждого нового самолета определялась «критическая скорость», и флаттер стал не опасен. Требовался, однако, эксперимент в полете: надо было практически подойти к пределу безопасности, не залезая при этом во флаттер. Этот орешек и предстояло раскусить Галлаю.

Как тут построить эксперимент? С флаттером шутки плохи… Ученые придумали. На тяжелом самолете, взятом для испытаний, установили сложную систему приборов, которые и должны были предупредить пилота о приближении опасности. Галлаю оставалось, как он объяснял друзьям, сесть в кабину, подняться в небо и там постепенно наращивать скорость до критической. Осциллограф сам покажет предельную скорость — момент, когда «дальше нельзя». Метод абсолютно верный.

Так все и считали. Но был на лесном аэродроме старый летчик, один из первых испытателей с инженерным образованием, Александр Петрович Чернавский. Он выслушал Галлая скептически.

— Смотри, Марк, на страшное дело идешь. Я вот в прошлом году тоже врезался во флаттер. Крыло оторвало в один момент. Как я успел выпрыгнуть, до сих пор не пойму!

— То, Александр Петрович, случай, а я заранее знаю, на что иду.

— Нет, Марк. Если бы метод был, как ты говоришь, верный, тогда его и проверять не к чему. Однако поручили тебе — значит, нужно. Ты все же пораскинь мозгами. Помни: осторожность — лучшая часть мужества.

— Это что же, писатель какой-нибудь сказал?

— Летчик. Громов Михаил Михайлович.

Галлай начал «раскидывать мозгами»: как быть, если обманут приборы и он, не предупрежденный, врежется во флаттер?.. Единственное спасение — сразу погасить скорость. Убрать газ? Но тогда тяжелый самолет неминуемо опустит нос, начнет снижаться, то есть на какое-то мгновение даже ускорит полет. А флаттеру много и не надо: секунда-другая — и «взрыв». Нет, этого мало — убрать газ. Нужно еще взять штурвал на себя, чтобы самолет пошел вверх, затормозился на подъеме. Но при сильной вибрации штурвал может выбить из рук. Даже наверняка выбьет. Что же тогда делать?..

Только после испытаний Галлай понял до конца, какой драгоценный совет дал ему старый летчик. К критической скорости он подходил очень осторожно, постепенно. Летел не один, в задней кабине сидел инженер-наблюдатель, следивший за показаниями осциллографа. Время от времени Галлай слышал:

— Нормально… Все нормально.

— Добавлю пять, — говорил Галлай, берясь за сектор газа.

— Давайте… Нормально.

— Добавлю пять.

— Давайте…

Галлай снова едва уловимо убыстрял полет. Все шло, как и было задумано, воздушный эксперимент мало чем отличался от наземного, «коллеги» даже беседовали по телефону. И вдруг машину залихорадило, началась бешеная тряска.

Подвел осциллограф; сигнал опасности он подал в тот момент, когда самолет уже врезался во флаттер. Галлай успел почти инстинктивно убрать сектор газа, но штурвал сразу выбило из рук. Это был, как вы понимаете, случай, когда ни смелость, ни хладнокровие, ни физическая сила не могли помочь человеку — только разум. Только научное предвидение…

С земли не увидели «взрыва». Дело в том, что Галлай еще на земле до конца продумал свой эксперимент. Вот что он сделал. На современных самолетах есть триммеры — устройства, создающие определенное стремление рулей. Это и учел Галлай. И во время опыта настроил рули таким образом, что они все время тянули самолет вверх. Другими словами, машина как бы сама стремилась задрать нос, и летчику силой приходилось держать ее в горизонтальном полете. Это было нелегко, но зато в опасный момент Галлаю не требовалось тянуть штурвал на себя — нужно было лишь перестать его удерживать. Когда штурвал выбило из рук пилота, самолет сам полез в гору. Так была погашена скорость и укрощена стихия флаттера.

Летал Галлай, как уже сказано, не один. Когда у инженера-наблюдателя спросили, сколько времени продолжалась вибрация, он сказал: «Минуты две, не больше». Галлай лучше оценил обстановку: «Двадцать секунд». Прибор, записавший колебания, не волновался и потому ответил наиболее точно: флаттер длился ровно семь секунд.

В такие секунды люди седеют.

Гринчик на радостях обнял Марка, хлопнул его по плечу.

— Старый черт! — сказал ему. — Как я рад, что ты живой.

– Твоя радость – щенок в сравнении с моей. — ответил Галлай.

Они должны были пройти долгий и сложный путь, прежде чем доказали свое право на большую работу, прежде чем им доверили испытания первых реактивных машин.

Гринчик после случая с педалью был признан «штопорником» и провел серию полетов на новых истребителях, проверяя, каковы они в штопоре. Ввести машину в штопор и вывести из оного — этого уже было мало. Надо отработать различные варианты «ввода» и «вывода». Надо нарочито допускать при этом ошибки, чтобы проверить, не ведут ли они к катастрофе… Гринчик работал азартно, очень рискованно, но «почерку» его уже была свойственна уверенная свобода мастера.

— Да… — задумчиво сказал однажды, глядя на штопорящий самолет, Александр Иванович Жуков, самый старый из испытателей. — Парень с перцем. Далеко пойдет!

Тут было чем гордиться, честное слово! Пожалуй, Гринчик ценил эти свои «рядовые» полеты больше, чем знаменитый подвиг с педалью. То был глупый случай, а тут все от начала до конца продумано им самим. Тогда опасность нежданно навалилась на него, а тут он сам шел навстречу опасности, сам, но своей воле, создавал острые ситуации.

— Эх, и повезло мне, Маркуша! — говорил он другу — Такие задания дают…

Галлай в ответ только посмеивался.

— Опять заносишься, Лешка! Знаешь, кто был первым испытателем?

— Кто?

— Петух! Петух на воздушном шаре.

— Марк! — говорил Гринчик. — Если завтра ты проснешься убитым, имей в виду: это будет моя работа.

И все же он «заносился», и это плохо кончилось. Как-то ему дали пустяковое задание — обычный полет на знакомой машине. Идя с парашютом на поле, он встретил остальных пилотов.

— Ты куда, Леша?

— Да так, чепуха, взлет — посадка. Вы меня дождитесь, я мигом!

Дул боковой ветер, довольно сильный. Гринчик ветра не учел — это была его первая ошибка. Лишь подходя к земле, почувствовал, что зашел неточно: машина чуть отклонилась от бетонной полосы. Он подумал, что надо бы уйти на второй круг, но тут представились ему насмешливые улыбки друзей-пилотов: что, мол, с первого раза не вышло? И старые летчики там. Скажут: «Эге, браток, и интегралы, выходит, не помогли?» Гринчик решительно пошел на посадку — это была его вторая ошибка. Самолет коснулся земли как будто мягко, Гринчик совсем успокоился, но вслед затем заметил, что машину относит влево, в глубокий снег. Он решил быстро исправить положение, с силой притормозил и в то же мгновение понял, что не следовало тормозить, — это была его третья ошибка. Толчок, удар — и самолет зарылся носом в землю. Капот!