Что и говорить, разные люди работали на лесном аэродроме. Говоруны и молчальники, очень спокойные и не очень, имеющие инженерный диплом и не имеющие, трезвенники и такие, кто не пытался, по выражению Галлая, «выдать кефир за свой любимый напиток». Во всем, казалось, отличались они друг от друга. Но были общие черты, объединявшие летчиков, эти черты и были определяющими, их-то и восприняли первые космонавты Земли. Они взяли от земных пилотов умную смелость их, хладнокровие, уверенность, честность, силу, цепкую память, глубокие познания… И самое главное — одержимость большой идеей, ради которой люди этого толка готовы отдать свою жизнь.

11 июля 1946 года, в 11 часов 25 минут Гринчик стал бессмертен.

Он шел над аэродромом с большой скоростью на высоте двухсот метров. Это был его двадцатый вылет на реактивной машине. Внезапно на глазах у всех машина перевернулась и устремилась вниз. А через мгновение — взрыв. Черный след еще не истаял в небе, когда раскололась земля.

Хоронить было нечего. И никто не запомнил Гринчика восковым, с запавшими глазницами и скорбно сжатым ртом, — таким он никогда не был. Его запомнили большим, красивым, веселым – таким он был всегда.

И остался таким.

Остался огромным, прекрасным, вечным, как дело, им начатое, которому не судьба умереть.

…Недавно я был на лесном аэродроме.

Мы шли с начальником летно-испытательной службы завода в голубой ангар. Он о чем-то рассказывал мне. И вдруг показал рукой, прервав рассказ:

— Здесь.

— Что «здесь»?

— Вот здесь, где мы стоим, разбился Гринчик. Я это место на всю жизнь запомнил. А шел Гринчик во-о-он оттуда, из-за леса, видите? Шел, шел и… — Рука начальника ЛИС прочертила дугу по небесному своду и ткнулась в землю.

Земля как земля. Травой поросла. Трава седая от пыли, ветер чуть шевелил ее. Слева от нас, совсем близко, — мастерские, справа — административный корпус, впереди — летное поле; аэродром шумел, жил, гудели на нем самолеты, рулили, взлетали, шли на посадку — все они были теперь реактивные. И крест, который только что показал мне в своем кабинете начальник ЛИС, — черный крестик, оборвавший в разграфленной «книге судеб» жизнь пилота Гринчика, — давно уже затерялся среди сотен победных записей.

— Нет, — сказал мой собеседник, этого всего тогда не было. Ни мастерских, ни корпуса. Только ангар был. И день, вроде сегодняшнего, солнечный. Помню, Гринчик сказал мне: «Костя, очень это хороший самолет. Многого стоит! И летать на нем легко, веришь? Легче, чем на старых, слово даю». Он веселый был, Гринчик. Я его сам повез на полосу. Шутили, смеялись. Вечером решили встретиться, выпить. Минут за десять до взлета шел об этом разговор. Ему уж можно было, по-моему. Он, по-моему, куда-то даже уезжать собирался. Вот только куда, не помню. Все-таки пятнадцать лет прошло.

Пятнадцать лет… Вот и этот подвиг стал историей. Даже глубокой историей, если учесть возраст авиации. Древнейшей, если говорить об авиации реактивной. Ведь МИГ-9 сегодня в нашем сознании почти то же, что первый длиннотрубный паровоз. И раздаются голоса, что не худо бы сохранить его для потомков, в музей передать. Очистят его, «дедушку реактивного воздушного флота», от копоти и пыли, поставят под стеклянный колпак, и будут смотреть на него тихие экскурсанты. А где-то рядом увидят они портрет Алексея Николаевича Гринчика, летчика-испытателя первого класса, который в весну 1946 года впервые… Жизнь пилота стала достоянием истории, науки трезвой и спокойной, но как же больно перелистывать последние страницы этой живой, еще не остывшей жизни!

Вот рассказ механика экипажа, еще одного очевидца.

— Мы в тот день особенно тщательно все проверяли. Заправочка, предполетный осмотр, двигатели я гонял — все честь по чести. Полет-то был демонстрационный, приехал наш министр, приехал маршал авиации, еще какие-то генералы. И вот, километра не доходя до всей капеллы, а до меня метров четыреста оставалось, — я ведь выехал, как всегда, к месту приземления, — вижу, отрывается что-то от самолета. Черной точечкой падает вниз. После оказалось — элерон. А машина перевернулась на спину — и тоже вниз. Едва в ангар не врезалась. Однако Гринчик до конца боролся — это можно было понять. Сколько времени это продолжалось? Ну, полсекунды, секунду. Взрыв был страшный… Что? Да нет, какие предчувствия. Веселый был перед вылетом. Я его сам сажал в кабину. Есть, кажется, снимок, снимали нас в тот день.

Снимок мне показали; он и впрямь был сделан в тот самый день, за полчаса до катастрофы. Ясное небо, чистое поле, машина, а перед нею — веселая группа. Улыбается механик, смеется начальник ЛИС. Гринчик впереди. Красивое русское лицо, открытое, с ясными глазами. Комбинезон на Гринчике, краги, белый шелковый шлем. Слева стоит ведущий конструктор, худощавый, простоволосый, рядом с Гринчиком совсем неприметный. Тоже улыбается. Видно, сказал им Гринчик что-то смешное, тут и щелкнул фотограф. Через секунду оживет этот кадр, распадется группа. Мотористы закурят, начальник ЛИС пойдет к своему «газику», механик поможет летчику влезть в кабину, конструктор скажет: «Можно запускать», Гринчик взлетит и… никогда не вернется.

С ведущим конструктором мне долго не удавалось встретиться. Все-то он был в разъездах, в командировках. А встреча с ним была необходима. Ведь он ближе других стоял к Гринчику, руководил испытаниями. Да и дружил с пилотом. Наконец и эта встреча состоялась. Мой собеседник с тех дальних времен, о которых он сейчас ведет рассказ, несколько располнел, но лицо его по-прежнему худощаво. Правда, волосы поредели и виски совсем белые. Говорят, он и поседел в тот день. Беседу нашу часто прерывают, я даже начинаю нервничать: посетители мешают рассказчику сосредоточиться. Но что поделаешь, у него теперь всегда много дел, он стал секретарем парткома завода.

— Помню ли последний день? — говорил он. — И хотел бы забыть, да не выйдет. По гроб врезан в память… Дали мы Алексею полетный лист. Сам я писал задание. Могу сейчас повторить слово в слово. «Демонстрационный полет. Набрать высоту до полутора тысяч. Сделать несколько кругов над аэродромом. Снизиться до четырехсот метров. Дать горизонтальную площадку». И все. Специально давал ему ограничения по высоте… Помню, стояли мы с ним на полосе, я все просил: «Леша, осторожней. Не старайся показать себя». — «Ты что? — говорит. — За маленького меня считаешь?» Смеется. «Да я, — говорит, — инженер не хуже тебя!» Снова просил его: «Ты, Лёшка, не беги. Ты этот характер ломай в себе. Двигайся мелкими шажками». — «Меня, — говорит, — по-другому учили: шагай навстречу риску, тогда он не так велик». Вот тут и поспорь с ним! Я ведь всегда ему предлагал: «Давай любые замечания, торопиться нам некуда». — «Как это некуда?» — «Есть сомнение — отменим полет. Хочешь, отменим?» — «Брось! — говорит. — Трусом не прикидывайся…»

Слушаю этот рассказ о памятном дне и думаю: так ли все было, как он рассказывает? Все-таки не случайно по-разному запомнили этот день очевидцы. День легендарен. Нет ли и в рассказах людей чего-то от легенды? Не то чтобы они сознательно искажали — какой смысл? Но, вспоминая непоправимое, каждый из них думал: «Зачем? Зачем так вышло?» Десятки раз думали: «Надо бы предупредить Алексея. Сказать, чтоб был осторожен». И постепенно стало казаться людям, что так оно и было в действительности: говорили, предупреждали. А может, и впрямь так было… Во всяком случае, споры между Гринчиком и ведущим конструктором бывали. И фразу: «Ты, Лешка, не беги. Иди мелкими шажками» — конструктор не раз повторял. Об этом я не от него знаю, от других.

— В тот день, — продолжает он свой рассказ, — не только наш был полет. Демонстрировали командованию и другие машины. Как раз перед нами взлетел один самолет. Тоже реактивный, но скорость развивал меньшую. И шасси на нем не трехколесное, а старого типа. С земли и не отличишь от обычных машин. Кстати сказать, в высшей степени полезный был самолет: на нем летчики легче привыкали к реактивной авиации… Так вот, самолетик этот черт те что выделывал в небе. Виражи, горки. Смотрю, Гринчик зубы сжал. «Ах, — говорит, — чертяка. Хорошо ходит. А ведь наш, — говорит, — лучше. Наш большего стоит». Я понял его мысли. «Леша…» — говорю…