Наконец задребезжали стекла, затрясся домик, и по серому небу скользнули к земле черные тени. Она все стояла у калитки. Мимо шли летчики, экипаж первого бомбардировщика, семь человек.
— Прилетели, товарищи? — спросила Зоя.
— Прилетели.
— Все в порядке?
— Все в порядке.
Прошли. Господи, зачем только она узнала об этих «ночных тренировках»! Теперь уж ей в самом обыкновенном ответе будет чудиться что-то нехорошее. Ведь они ответили ей: «Да, все в порядке». Значит, в порядке… Снова шаги. Идет следующий экипаж, семь человек.
— Все прилетели?
— Да, все прилетели.
Прошли. Почему они торопились миновать ее дом? Почему не остановились, не подошли? Да просто они торопятся домой, к своим женам и детям. И потом они ведь сказали: «Да, все прилетели». Значит, и Марк прилетел. Застрял, верно, у своей машины. Аккуратный Галлай: что-то он там проверяет, дает указания механику.
Снова шаги, много, человек тридцать. Это последние. Ну, скорей бы уж… Нет, идут мимо, никто не свернул к калитке. Она бежит следом. Почему они отводят глаза? Вот этот солидный, усатый, он, кажется, штурман эскадрильи, бывал у них в доме.
— Скажите, что с Галлаем? — схватила его за руку.
Штурман очень спокойно, слишком даже спокойно — как она стала подозрительна! — встречает ее взгляд.
— Не волнуйтесь, Зоя Александровна. Все будет в порядке.
Почему «будет»? Значит, сейчас не в порядке. Что с Марком? Где он? Она бежит на аэродром. Встречает в проходной начальника штаба — он ничего не знает. Никто ничего не знает. Какой-то молоденький лейтенант говорит, будто видел Галлая. Где? Когда? Совсем недавно, примерно час назад. Час назад? Но ведь тогда бомбардировщики еще были в полете. Лейтенант краснеет, прячет глаза. Молодой еще, не научился лгать. Она все мечется по маленькому коридору проходной, останавливает одного, другого, мелькают знакомые, незнакомые лица — никто ничего не знает. По ведь это неправильно, хочется ей закричать, так нельзя, они обязаны ей сказать! И нет у нее силы добиваться правды.
Распахивается дверь, на пороге Гринчик. Она понимает: он прибежал сюда, чтобы узнать о Марке. Значит, непоправимое. Она замирает, боясь услышать. Но Гринчик не прячет глаз. Он подходит к ней, кладет тяжелые руки на плечи.
— Зоя, идем домой.
— Что с Марком? Скажи мне, что с Марком?
— Скажу. — И она верит: он скажет. — Идем.
Они выходят на улицу. Какое сегодня яркое солнце!
— Ты веришь мне, Зоя? Слушай. Самолет не вернулся с задания. Марк жив.
— Жив?
— Марк жив, — снова говорит Гринчик. — Ты не плачь. Нельзя плакать. Ты верь мне. Я знаю, какой он летчик и какой человек.
– Жив?
— Марк жив, — в третий раз повторяет Гринчик. — Надо ждать Марка. Идем.
Она узнала главное. Она идет за ним. Дома она узнает все остальное. Самолет, в котором летел Галлай, сбит. Их сбили над целью. Самолет взорвался над Брянскими лесами. Взорвался там, за линией фронта. Взрыв видели экипажи других машин. Больше они ничего не знают.
Гринчик рассказывает все точно. Никаких домыслов, только факты. Она до конца верит ему. Но Марк жив? Да, жив. Самолет был подбит на большой высоте, а взорвался у самой земли. Люди наверняка успели выпрыгнуть. Галлай — отличный парашютист. Приземлились в лесу. Там глухие места. Немцев поблизости могло и не быть. В Брянских лесах есть партизаны. Это факты. Значит, надо ждать. Бывают случаи, когда оттуда возвращаются.
Прошел день, другой, третий — не вернулся. Сбит за линией фронта, пропал без вести. «Без вести»! Какие страшные слова! Нет о нем вестей. Но в этих словах надежда: нет и извещения о его смерти. Значит, можно верить. Вот, рассказывают, на Северном фронте, тоже летчик, тоже сбит за линией фронта, его уж и ждать перестали, как вдруг в один прекрасный день…
Пять дней прошло. Каждую ночь ревели бомбардировщики. По утрам она стояла у калитки. Проходили мимо экипажи, громко разговаривали, смеялись. Она ждала. Знала, отлично знала, что Марк не вернется с ними; тяжелые корабли не приземляются за линией фронта, — и все равно ждала. Вот сейчас высокая фигура отделится от группы, свернет к дому… Пряталась за деревьями, чтобы не мешать вернувшимся, и ждала. Днем ей все казалось, что встретит его на улице. Просто вот так: она идет, и вдруг навстречу Галлай. Всматривалась в прохожих, вздрагивала, услышав похожий смех. Ведь так бывает. Говорят, на Центральном аэродроме был случай: тоже летчик, тоже пропал без вести и тоже жена шла с базара, как вдруг… Но все чаще, заводя этот разговор, Зоя натыкалась на смущенное молчание.
Прошла неделя. Гринчик принес продовольственную карточку Галлая на новый месяц — рабочую и летную.
— Я не возьму, Леша. Можно ли нам брать?
— Положено, Зоя. Марк работает, ему и зарплата идет. Считай, что он выполняет особое задание.
— А если его уже…
— Замолчи.
— Я думала, Леша, много думала. Это ведь за тысячу верст, у немцев.
— Нет, Зоя, не у немцев. Брянские леса были русскими и остались русскими. Неужели ты думаешь, там наших людей нет?
— Не верю я, Леша, не верю.
Странное дело, когда ее встречали смущенным молчанием, она упорно заводила разговор о счастливых возвращениях, и сама, умная женщина, понимала потом, что вымолила у людей эти рассказы. А когда ей говорили, что Марк обязательно вернется, она всегда искала и находила возражения.
Прошло десять дней, вечером явился Гринчик.
— Зоя, я за тобой. Бери Юрку.
— Никуда я не пойду.
— Идем. Дина ждет. Поужинаешь с нами. Посидим.
— Нет.
— Зоя, ты что? У меня коллекционное вино, ребята из Грузии привезли. Выпьем. За здоровье Марка. Ну? Ты же знаешь, я совсем не пью. А тут надо. Идем.
Две недели прошло. Погиб Галлай, что теперь говорить! Весь экипаж погиб, семь человек. Были бы целы, хоть один вернулся бы. Погиб Марк. Надо что-то делать, нельзя же так… Гринчик встретил Зою около аэродрома.
— Ты зачем здесь?
— Не знаю, Леша. Надо что-то делать. Узнать. Может, в полку что-нибудь известно.
— Не ходи! — сказал он почти сердито. — Ничего они не знают, и ходить к ним незачем. С первой же вестью, какая бы ни была, явлюсь к тебе. Веришь? Иди домой. Вечером придем с Диной.
Позже он рассказал ей, что в летной комнате висел на стене портрет Галлая. В траурной рамке. А на столе лежал некролог. Некролог собирались печатать в «Вестнике воздушного флота», писали его в Наркомате авиационной промышленности, на аэродром прислали для согласования.
«…Летчик-испытатель первого класса Марк Лазаревич Галлай был одним из виднейших советских испытателей самолетов. Через его руки прошли машины 46 разных типов: истребители, разведчики, бомбардировщики… За свои заслуги перед Родиной майор Галлай удостоен шести высоких правительственных наград. Память о славном соколе будет вечно…»
Он вернулся на двадцатый день.
Шел раненый, по выжженной земле, вышел к партизанам, они доставили его на свой аэродром, а уж оттуда самолет перебросил Галлая через линию фронта. И все вышло совсем не так, как мечталось Зое. Домой его привез Гринчик и сам первым поднялся на крыльцо. Это было ночью, Зоя уже спала, на веранде сидела ее мать. Проснулась Зоя от их голосов.
— Спит? — спрашивал Гринчик.
— Только прилегла, Алексей Николаевич.
— Разбудите, Пелагея Федоровна.
Накинув халат, Зоя выбежала из комнаты.
— Что? Что случилось?
— Пройдемся, — сказал Гринчик.
Она вскинула на него испуганные глаза.
— Хорошие новости, Зоя. Надень пальто.
— Жив?!
— Да, Зоя. Успокойся.
У калитки она остановилась. Галлай был здесь, и открытой машине, шагах в двадцати от них. Но она еще не видела.
— Идем, Зоя, — сказал Гринчик. — Там ждет один человек. Прилетел от партизан, чтобы рассказать о Маркуше. Ты только успокойся: он жив. Идем.
В неверном свете луны она неожиданно увидела мужа. Он поднялся, распахнул дверцу машины, безмолвно шагнул на дорогу. Бледный, худой, в чужой солдатской гимнастерке, обмотки на ногах…
