– Это все равно что обещание разделить все заботы о младенце, – мрачно усмехнулась Барретт. – Сначала тебе говорят: да, конечно, твоя работа не менее важна, чем моя. Мы все будем делать вместе. “Ты что, не веришь мне?” – возмущается он. И ты не успеваешь опомниться, как оказываешься с тремя детьми на руках – и без работы.

– Мы боимся, что нам придется выбирать: либо жить в системе, которая может потребовать от нас подчинения, либо жить вне систему, и тогда она объявит нас вне закона, позволяя любому унижать и преследовать нас, – сказала Ханна.

– Как на Земле, – добавила Барретт.

– Мы хотели бы видеть, понимаете? – продолжала Ханна. – Не слышать, а видеть! Нам нужны не разговоры о том, что мы должны делать и как мы должны себя вести, а конкретные примеры того, что вы — то есть большинство – намерены делать и как намерены себя вести. Мы не нуждаемся в уверениях и обещаниях. Мы хотим, чтобы вы на деле доказали, что вы уважаете нашу позицию, а не пытались загнать нас в угол, чтобы мы наконец образумились и со слезами благодарности припали к груди благодетелей. И еще… Предупреждаю: нас очень тревожит присутствие в вашем лагере военных. Мы сильно сомневаемся, что их цели совпадают с нашими, и мы уверены, что если они останутся с вами – а они, похоже, у вас уже прижились, – то начнут оказывать дурное влияние на социальную и политическую структуру вашего лагеря.

– Хотя, – задумчиво проговорила Барретт, – на корабле уже был случай превышения прав. И это очень мягко сказано! Мэгги выразилась бы куда крепче, да я и сама могу найти слова поточнее. Помните ситуацию, когда стало не хватать еды?

– Именно из-за нехватки еды люди в первую очередь и задумались о необходимости конституции, – парировала Софи.

– Я не возражаю против методов, которыми вы наводите порядок в своем доме, – сухо сказала Барретт. – Но лучше вы наведите порядок в своем собственном доме – и не лезьте к соседям!

Меня тянет поблевать. Мы с ним разругались в пух и прах, он ударил меня и сбежал, а я не знаю, что делать, потому что он пригрозил, что расскажет всем про сов.

Началось все с того, что он нарисовал на своей картине сов среди мора и чумы, как монстров на афише ужастика. Я сказала ему, что это нечестно и они даже близко к нему не подойдут, раз он изображает их в виде чудовищ. А он заорал, что если они не явятся и не ответят на его вопросы, он расскажет о них всему кораблю, и на них устроят охоту. Я закричала, что он не имеет права, потому что это я рассказала ему про сов, но я рассказала ему вовсе не для того, чтобы он на них охотился. А он заявил, что видел, как они утащили целую группу “зеленых беретов”, так что это уже не тайна, и их товарищи не успокоятся, пока не отомстят. Я вцепилась в него, как дура – лучше бы я врезала ему чем-нибудь по голове, – а он двинул меня в живот, и я сразу подняла лапки кверху. Это глупо, конечно, потому что меня били и посильнее, и я никогда не сдавалась. Но сейчас я думала только о ребенке и поэтому отпустила Стивена и упала на пол. В настоящей драке он сделал бы из меня котлету. Но он больше не тронул меня, и я только услышала, как он спускается по моему туннелю, словно большой навозный жук.

Короче, потом я начала рисовать картину – и плакала, пока рисовала сову, застреленную из ружья. Я нарисовала кучу пистолетов, ружей и пуль самых разных видов, а также луки, и стрелы, и ножи, и все опасные штуковины, которые пришли мне на ум. Я не знаю, видит ли мои картинки только корабль или совы видят их тоже. Но, быть может, они поймут, что люди способны сделать с ними, и будут начеку. Даже если совы не всегда добрые и хорошие, они все-таки не заслуживают того, что Стивен и другие охотники могут с ними сотворить. И зачем только Стивен нашел это перо!

Какая же я дура!!! Он не взял с собой никаких доказательств. Может, люди и поверят ему на слово, но я убеждена, что “зеленые береты” не станут охотиться на инопланетян, не получив более веских оснований. Я спрячу все улики и скажу, что он сумасшедший. Он убежал из их лагеря с трупом, а у меня на животе синяк – сейчас его, правда, еле видно, но я знаю, как сделать, чтобы синяки выглядели ужасно. И теперь я понимаю, что, если кто-нибудь еще вздумает угрожать моему ребенку, я просто растекусь в лужу. Поэтому я решила вернуться к Ханне в женскую пещеру.

Они не испытывают особой любви к военным – и они никому не позволят обидеть меня и моего ребеночка. Если я спрячу перо, все свои рисунки и те письма, в которых говорится про сов… Хотя лучше всего спрятать все письма, чтобы никто больше не смог прочитать их и задуматься о том, куда же я делась.

Знаю! Я напишу поддельные письма с разной ерундой. Это ужасно противно, но иного выхода нет. А мистер Стивен Купер может идти… в общем, сами знаете куда!

Везде были люди. Людской гомон, людские претензии, людские обвинения. Он бежал, пока не выдохся, потом шагал, набираясь сил, потом снова бежал, но кругом все так же были люди, пещера за пещерой, то густые толпы, то разрозненные группы, кто в пещерах, кто просто на полу… Они шли навстречу, расставив руки с хищно согнутыми пальцами или целясь в него из ружья. Он бежал, шел, снова бежал, а перед глазами у него стояла Флер и с обвиняющим видом требовала, чтобы он вернулся.

Да, он знал, что она мертва и разговор с ней мог быть исключительно односторонним, но ему не обязательно было слышать, что она скажет. Он прекрасно помнил, что она говорила, когда однажды излила на него всю свою ярость. Она сказала бы: приди в себя и вернись. Вернись и убедись, что с девочкой все в порядке. Она сказала бы: “Меня с тобой больше нет. Ты должен повзрослеть, Стивен”. Он вспомнил, как Флер шагала взад-вперед по кухне в дешевой съемной квартирке, в которой приютила его, когда он вернулся в город. Она говорила о том, что ей пришлось повидать, – и он не стал бы слушать никого другого, потому что от того, что она рассказывала, у него начинались спазмы в желудке. В тот вечер она говорила о мужчине, который избил свою беременную любовницу так сильно, что, когда прибыли санитары, она лежала в ванной комнате без сознания, а между ног у нее болтался недоношенный плод. “Почему, – кричала Флер, – не существует законной ответственности не только за смерть того, кого правосудие с трудом признает за личность, но и за общую боль всех людей, которые видели эту смерть – матери, старшего ребенка, санитаров, врачей?” Что сказала бы она ему теперь – она, которая понимала так много?

У нее были любимые песни; лосьон после бритья, которым пользовался ее отчим; фразы, произнесенные мужским голосом; ощущение мужской руки у нее между бедрами. Прошлое внезапно поглощало ее, как разверстая могила – в любой момент, где угодно: на ярмарке, залитой солнечным светом, в очереди к банковскому окошку, в постели с новым нетерпеливым любовником.

У него были только визгливые ноты в женских голосах и женские вопли, которые скручивали его нервы жгутом. Он сам не знал почему. Первые пять лет своей жизни он помнил очень смутно. Он даже никогда не пытался вспоминать.

Пока не убил ту женщину, чтобы заставить ее замолчать. Он убил ее и обрек себя на медленное умирание в тюрьме. И снова его спасла Флер и привела за собой сюда, на корабль – где погибла. И зачем он только вломился в ту квартиру? И зачем она вернулась домой? Зачем она закричала? Зачем он ударил ее…

Стивен остановился у сверкающего водопада, ощущая, как вода смачивает ему голову и плечи, и ненавидя всем своим существом всех, кто выжил. Всех этих беспечных, беззаботных живых, этих женщин с серебряными значками и дурацкими мечтами о Женской Стране; Арпада с его приспешниками; поглощенную наукой чопорную златовласую Софи с ее окровавленными инструментами; а больше всех – непрошибаемую упрямицу Хэтэуэй, которую спасли инопланетяне. Всех живых, всех, кто еще смеялся, и болтал, и кричал визгливыми голосами.