— Ну, пойте: — закричали парни: — послушаем, что-то вы умеете!

Тлампач вышел на середину комнаты и комически запел с интонацией, настолько шутливою на свадьбе, насколько она была серьезна на богомольях:

— Изломанного талера не дадим за песенку и с певцом! — закричали девушки и тотчас запели сами, чтобы помешать парням, желавшим слушать продолжение. При постоянном пении и шуточках связались букеты, свились веночки, девушки встали из-за стола, взялись за руки и кружась, запели:

В то же самое время в дверях показалась пани-мама, неся с остальною домашнею прислугой полные руки кушанья. Пан-отец и дружка принесли питье. Опять все сели за стол, занятый уже не розмарином, а вареными и печеными яствами. Кавалеры уселись возле дружичек, жених поместился между старшею дружичкой и свахой, а невеста села между дружкой и младшею дружичкой, которая ей накладывала и резала кушанье также, как старшая дружичка жениху. Тлампач постоянно прыгал вокруг стола, позволял дружичкам кормить и даже бранить себя, но они в свою очередь должны были прощать ему всякую шутку, хотя бы она и была немножко груба. Когда убрали со стола всю посуду, тлампач выставил на стол три миски в подарок невесте. В первой из них была пшеница, которую он дарил ей с желанием, чтоб она была плодородна, в другой была зола, смешанная с луковым семенем, которое невеста должна была отобрать, чтоб приучиться к «терпению», а третья миска была «тайная», вся закрытая. Невеста не должна была любопытствовать и должна была взять миску, не заглядывая на нее. Но кто же мог бы удержаться от соблазна? И Кристле любопытство не давало покоя. Когда никто не смотрел на нее, она тихонько приподняла белый платок, закрывавший миску и, ах, сидевший там воробей вспорхнул к потолку.

— Видишь ли, милая невестушка! — сказала бабушка, ударив ее по плечу: — так всегда бывает с любопытством. Человек готов умереть, лишь бы узнать, что от него скрыто, а как посмотрит под покрывало, так ничего и не поймает!

Молодежь не расходилась до поздней ночи, потому что после ужина еще танцевали. Жених с дружкою проводили сваху домой, напоминая при прощаньи, что завтра утром опять соберутся. Рано утром обитатели долины и Жернова были уже на ногах. Одни шли в церковь, другие собирались только к обеду и танцам, а оставшиеся дома не могли преодолеть желания посмотреть на свадьбу, о которой еще за несколько недель говорилось, что будет шумная, что невеста поедет в церковь на барских лошадях, что у нее на шее будут дорогие гранаты, да притом еще на ней будет белый вышитый фартук, шпензер из розовой тафты и платье облачного цвета. Все это было известно в Жернове может быть еще прежде, чем невеста об этом подумала. Они знали все подробно: много ли и какие кушанья будут на свадьбе, в каком порядке будут их подавать; сколько рубашек, сколько перин, какую посуду дают за невестой — все знали, как будто она им писала об этом. Не идти посмотреть на такую шумную свадьбу, не посмотреть, идет ли к невесте веночек, сколько слезок она прольет, как гости одеты, не посмотреть на все это было бы непростительным грехом. Ведь это составляло эпоху в их истории, это давало материал для разговоров по крайней мере на полгода, — как же пропустить такой случай?

Придя к гостинице, семья Прошковых и семья охотника, заходившая на Старое Белидло, едва могли продраться сквозь толпы народа. В гостинице уже собрались гости с невестиной стороны. Пан-отец был разряжен в пух и прах, сапоги его блестели как зеркало, а в руке он держал серебряную табакерку. Он был свидетелем с невестиной стороны. Пани-мама была вся в шелку, под двухэтажным подбородком ее белелся мелкий жемчуг, на голове блестел чепец с золотом. Бабушка была тоже в своем подвенечном платье с праздничною голубкой на голове. Дружичек, кавалеров и тлампача не было в комнате, они ушли в Жернов за женихом, а невеста была спрятана в клети[124]. На дворе вдруг раздался крик: «Идут, уж идут!», и от мельницы послышались звуки флейт, кларнета и скрипки. Вели жениха. Между зрителями начался шепот: «Смотрите-ка, смотрите! Милова Тера младшею дружичкой, а старшею Тиханкова. Если бы жена Томша была еще девушкой, так уж никто другой не был бы старшею дружичкой».

— Томеш свидетелем со стороны жениха!

— А где его жена? Ее что-то не видать!

— Она помогает невесте одеваться. Она в церковь не поедет, ведь она ходит последнее время, — говорили между собою женщины.

— Ну, невеста должна готовить ризку:[125] уж верно никто другой не будет кумой, они ведь закадычные.

— Уж известно дело!

— Ах, посмотрите! И судья идет! Это удивительно, что Мила позвал его; ведь он-то и был виноват в том, что Якуб попал в солдаты! — заговорили все с удивлением.

— Что же, судья вовсе не злой человек! Люцка его подстрекала, а управляющий подсаливал, так это неудивительно. Якуб хорошо сделал. Он всего лучше накажет его тем, что не отмстит ему, и Люцка треснет от злобы!

— И она уже просватана! — отозвался другой голос.

— Как так? Я ничего об этом не слыхала! — отозвалась опять другая.

— Третьего дня с Иосифом Нивльтовым.

— Уж он давно за ней ухаживал.

— Правда, но она прежде не хотела за него, пока надеялась выйти за Якуба.

— Ну, что за парень этот жених, черт возьми! Мило на него посмотреть!

— Какой прекрасный платок подарила ему невеста, он наверное стоит не менее десяти златых! — опять заметили женщины.

Подобные разговоры слышались на дворе, когда жених подходил к порогу, где хозяин встретил его с полным стаканом. Отыскав свою невесту в каморке, где она должна была плакать, жених подошел с нею к родителям, тлампач вместо их сказал долгую речь, благодаря за воспитание и прося о благословении. Всё плакало. После благословения дружка взял под одну руку невесту, а под другую младшую дружичку; жених взял старшую дружичку, свидетели присоединились к свахе, дружички к своим кавалерам и так попарно, исключая тлампача, одиноко шедшего во главе процессии, все вышли из дому к экипажам, уже ожидавшим их. Дружички махали платками и пели, а парни им подтягивали; только одна невеста тихо плакала, порой оглядываясь назад, где в другом экипаже ехал жених со свидетелями и свахой. Зеваки разошлись, и комната на минуту опустела; только старуха мать сидела у окна и смотрела за отъезжающими, молясь за свое дитя, столько лет заменявшее ее в хозяйстве и со святым терпением сносившее все ее докучливые прихоти, приписывая их исключительно невыносимой, продолжительной болезни. Но вскоре стали сдвигаться и покрываться столы: куда ни посмотришь, везде стояла кухарка или по крайней мере стряпка. Но главным лицом, которому все было доверено, была молодая жена Томша. Она с удовольствием приняла на себя должность хозяйки, которую при свиваньи венка отправляла мельничиха. Когда свадебные гости воротились из церкви, то хозяин опять встретил их на пороге с полным кубком в руке. Невеста переоделась в другое платье, и все уселись за стол. На главном месте сидел жених рядом с невестой. Дружка ухаживал за дружичками, которые откладывали ему со своих тарелок самые лучшие куски. Тлампач заметил ему, что он как «Бог в раю». Бабушка тоже была весела и часто отделывалась шуточкой от тлампача, который везде навострял свои уши, везде совался носом и везде мешал своею угловатою фигурой. Дома бабушка бы не допустила, чтобы зернышко гороху или пшеницы упало на пол, но тут, когда гости начали кидаться горохом и пшеницей, и она взяла горстку и бросила в невесту с женихом, говоря: «Бог да обсыплет их также благословениями!» Впрочем, горох и пшеницу не растоптали; бабушка заметила, что под столом их клевали ручные голуби.