— Экие негодяи! — прервала Иржика Лидушка, принесшая суп: — Если б пан Иржик бывал у меня, то с ним ничего бы такого не случилось: я не терплю этих лгунов и обманщиков! Да и дядюшка наш не ходит ни к кому кроме Лидушки. У человека есть совесть, ну, а молодой народ — что уж делать, нерассудителен. Вы на это не смотрите, пан Иржик, вы славный малый; наш король любит рослых солдат и верно не оставит вас долго без повышения.
— Это уж там как хочет, — возразил Иржик, — что сделано, того не переделаешь! Мы были сами не свои, и вербовщики обманули нас, а когда мы протрезвились, то были уж солдатами, я и Леготский, лучший мой товарищ. Я думал, что разобью себе голову; но что было делать? Дядя также погоревал достаточно; наконец подумал и о том, нельзя ли по крайней мере улучшить мое состояние, если уж нельзя было его переделать. Пошел он к генералу и упросил его, чтобы меня оставили здесь и сделали поскорее капралом, и... но об этом мы еще поговорим. Теперь только не печаль меня, я рад, что вижу тебя.
Мы должны были быть довольны и этим. Позже Иржик увел меня к дяде, который рад был видеть нас вместе. Вечером пришел и товарищ Иржика, Леготский. Прекрасный был человек! Они с Иржиком были до гроба верные друзья. Уж оба умерли, а я еще живу!
— Вы уже не воротились домой, бабушка? Дедушка женился на вас? — спросила давно уже воротившаяся Барунка бабушку, задумавшуюся при воспоминании о счастливых минутах этого свидания.
— Ну да он никак не согласился отпустить меня. Дядя ему выхлопотал позволение жениться. Они ждали только, чтоб мы пришли на богомолье. Иржик ушел, а я осталась ночевать у дяди. Он был добрый старичок, дай Бог ему царство небесное. На другой день Иржик пришел очень рано и долго о чем-то советовался с дядей. Потом пришел ко мне и сказал:
— Скажи мне откровенно, Мадленка, по чистой совести, любишь ли ты меня настолько, чтобы сносить со мною несчастие, покинуть отца и мать?
Я отвечала, что люблю.
— Если так, то останься теперь здесь и будь моею женою! — сказал он, схватил меня за голову и начал целовать. Он меня никогда не целовал: у нас нет этого обыкновения; но тут бедняжка уж не знал, что делать от радости.
— Но что скажет мама, что скажут наши? — спрашивала я, а сердце у меня сильно билось от радости и страха.
— Что бы ни сказали, они ведь нас любят и не захотят, чтоб я измучился!
— Но, Боже мой! Иржик, ведь должны же наши родители благословить нас.
Иржик ничего не сказал на это, но дядя подошел к нам, выслал Иржика и сказал мне:
— Мадлена, ты девушка набожная и нравишься мне; вижу, что Иржик будет счастлив и недаром тосковал по тебе. Я бы, может, и попрепятствовал, если б это был другой человек, но ведь он очень упрям. Если бы меня не было, так он бы пришел в отчаяние, когда его завербовали; но я сумел его утешить тем, что выхлопотал ему позволение жениться. Не хочу лгать: в Чехию ему нельзя; а если ты опять пойдешь домой, так кто знает, не отговорят ли тебя ваши! Когда же вы женитесь, то поедем вместе в Олешницы, и родители твои не откажут тебе в благословении, а с богомольцами пошлем им письмо. Послезавтра вы обвенчаетесь в военной часовне, я заступлю место ваших родителей и всю ответственность беру на себя. Посмотри на меня, Мадленка! Голова моя бела как снег; думаешь ли ты, чтоб я сделал что-нибудь, за что не мог бы ответить перед Богом?
Так говорил мне дядя, а слезы текли по лицу его. Я согласилась на все. Иржик чуть не сошел с ума от радости. У меня было только то платье, которое было на мне. Иржик мне тотчас купил платье, шпензер и гранаты на шею, остальным снабдил меня дядя. Это те самые гранаты, что теперь у меня, та же мезуляновая юбка шафранного[120] цвета и тот же шпензер облачного цвета. Богомольцы собрались домой, и дядя послал с ними письмо о том, что я остаюсь еще на несколько дней и потом приеду с ним; больше он ничего не написал. «Мы лучше сами все расскажем!» — заметил он. На третий день утром мы обвенчались; венчал нас военный священник. Лидушка была свахою, Леготский — дружкою, сестра его — дружичкою, дядя и еще один гражданин были свидетелями, больше никого не было. Лидушка нам приготовила завтрак и так провели мы целый день, весело и набожно, вспоминая также и о родительском доме. Лидушка за столом постоянно дразнила Иржика, говоря: «Вы ли это, вы ли жених? Я вас уже вовсе не узнаю: вы уже не тот мрачный Иржик! Впрочем неудивительно, что ваше лицо просияло».
Толковали и о том, и о другом, как это всегда бывает. Иржик хотел, чтоб я осталась у него, но дядя не соглашался на это раньше, чем воротимся из Чехии и с богомолья из Вамбериц. Через несколько дней мы поехали в Олешницы, я и дядя. Я вам не умею описать удивление наших тому, что я замужем, и горесть матери Иржика о том, что он в солдатах. Мать моя ломала руки и все приговаривала, что я хочу покинуть ее, уйти на чужбину с солдатом, так что у меня волосы вставали дыбом. Но отец все порешил мудро и рассудительно.
— Теперь уже все кончено! — сказал он: — Как себе постлали, так и будут спать. Они любят друг друга, пусть вместе и приобретают опытность. Ведь ты, мама, тоже покинула для меня отца и мать, да такова судьба каждой девушки. Кто же виноват, что на Иржика обрушилась такая невзгода? Впрочем, нам служба не долга, и он может воротиться сюда, как только окончит ее. А вы, кума, успокойтесь: Иржик умный парень и скучать он не будет, он уже позаботился об этом. Ты, Мадла, не плачь! Дай Бог тебе счастье, чтобы ты с тем, с кем шла к алтарю, и в гроб легла бы вместе.
При этих словах отец со слезами благословил меня. Обе матери также плакали. Мать моя, всю жизнь свою заботливая, и теперь немало беспокоилась.
— Нечего сказать, умно с твоей стороны, — говорила она мне, — нет у нее ни перины, ни посуды, ни платья, а она замуж вышла! Во всю мою жизнь я не видала, чтобы свет был такой вывороченный!
Сделали мне порядочное приданое, и когда все было готово, я воротилась к Иржику и не оставляла уже его до смерти. Если бы не было этой несчастной войны, он, может быть, жил бы еще и теперь. Видишь ли, милая девушка, я уже знаю, что такое радость и горе, знаю, что такое молодость и нерассудительность! — закончила бабушка, с кроткою улыбкой положив сухую руку на круглое плечико Кристлы.
— Много вы испытали, бабушка, но были все-таки счастливы, вы дождались того, чего так жаждало ваше сердце! Если б я знала, что и я после всех этих мучений буду счастлива, я бы снесла их терпеливо, хоть бы нужно было ждать Милу четырнадцать лет, — отвечала Кристла.
— Будущее в руках Божиих! Что будет — то будет, уж этого не минуешь, девушка; а всего лучше положиться на Господа Бога с твердою в него верою.
— Разумеется, так! Но иногда человек сам себя не помнит, и если у меня отнимут Якуба, я буду много горевать. С ним уйдет моя радость, с ним пропадет моя единственная подпора!
— Что ты говоришь, Кристла, разве у тебя нет отца?
— Есть у меня добрый отец, да сохранит мне его Бог, но он уже стар, ворчлив. Он уже нынешний год хотел, чтоб я непременно шла замуж, чтобы было кому заменить его. Что ж я стану делать, если Якуба отдадут в солдаты? А я ни за что не пойду за другого, хотя бы все на головы встали! Буду работать до упаду, чтоб отцу не на что было ворчать, а если и это не удастся, так будь что будет, а замуж я не пойду. Ах, бабушка, вы и не знаете, как я мучаюсь в этой гостинице! Не подумайте, что я говорю о работе! Боже избави! Я о ней мало забочусь; но главное то, что иногда должна бываю выслушивать неприятные вещи.
— И ты не можешь помочь себе в этом?!
— Скажите, пожалуйста, как? Сколько раз я уже говорила отцу: «Видите ли, тятенька, так и так, мол, не пускайте таких гостей!» Но он не любит им делать замечания, не хочет отбить у себя посетителей и всегда говорит мне: «Прошу тебя, говори что хочешь, только не будь груба, чтоб гости не обиделись; ведь ты знаешь, что это единственное наше достояние». Не должна я быть грубою и неприветливою; если же буду приветливою, так меня же оклевещут. Веселою певуньею, как я всегда была, я уже едва ли буду опять. Что же теперь начать? Если б это были какие-нибудь болтуны, я бы их скоро прогнала, но управляющий и писарь из замка, вот противные-то гости, на которых тошно смотреть! Я стыжусь вам сказать, как меня преследует этот старый козел, и мне как будто кто-то шепнул, что он себе задал задачу, во что бы то ни стало сбить Милу с шеи, потому что он знает, что Якуб мой защитник, и боится, чтобы с ним не случилось того же, что с тальянцем. Он показывает вид, будто хочет угодить судье и мстит за дочь, но мошенник и себя не забывает! Отец его боится, а мать, бедняжка, знаете, как будто ее уж и на свете нет, больше лежит, чем ходит: к ней я не могу обратиться с подобными вещами. Если б я была замужем, так было бы не то: если бы мне кто-нибудь не нравился, сказала бы только Миле, и если б он не мог его вышвырнуть, то по крайней мере наблюдал бы, чтоб тот человек не осмелился грубо и посмотреть на меня. Ах, бабушка, если б я могла рассказать вам, как он меня любит, и как я его люблю, просто высказать невозможно! — и девушка замолчала, закрыв лицо руками.
