Теория о двух самостоятельных властях — церковной и светской — с самого начала беспокоила императрицу. Возможно, ей были известны упомянутые записки, представленные Арсением императрице Елизавете. При подготовке секуляризации церковных земель Екатерине II пришлось убедиться, что подобные воззрения были еще живы. Князь М. М. Щербатов находил, что отношение Екатерины к теории «двух властей» определялось честолюбивыми претензиями духовенства на светские права: «Ныне царствующая императрица, последовательница новой философии, конечно, знает, до каких мест власть духовная должна простираться, и, конечно, из пределов ее не выпустит. Но я впредь не ручаюсь, чтобы духовный чин нашед удобный случай, не распростер свою власть» [570]. Вероятно, именно эти соображения и побудили императрицу столь жестоко обойтись с митрополитом Арсением, что явилось еще одним шагом на пути дальнейшего подчинения Церкви государству. Екатерина охотно называла себя «благочестивой императрицей» [571], а в одном письме к Вольтеру назвала себя даже «chef de l’Eglise greque» [главой Греческой Церкви (фр.)] [572]; да и Гримм именует ее «chef de son Eglise» [главой своей Церкви (фр.)] [573]. Щекотливую для себя проблему престолонаследия императрица решила ссылкою на то, что взошла на трон ради защиты православной веры [574]. Эта мысль подчеркивается в манифесте Екатерины II по поводу восшествия на престол от 28 июня 1762 г.: «Всем прямым сынам отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналася самым делом, а именно: наш закон православный греческий перво всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так что Церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона» [575]. Идея спасения Церкви от политики Петра III еще более акцентируется в манифесте по случаю коронации от 7 июля 1762 г. «Ревность к благочестию, любовь к Нашему Российскому отечеству… понудили Нас к тому (государственному перевороту. — Ред.). Естьли бы и благовременно не исполнили того, чего от Нас самая должность в рассуждении Бога, Его Церкви и веры святой требовала, то бы пред Страшным Его судом отвечать за сие принуждены были». В конце манифеста сообщается, что поступок императрицы удостоился благословения свыше: «Он, Всевышний Бог, Который владеет царством и кому хочет дает его, видя праведное и благочестивое оное Наше намерение, самым делом так оное благословил» [576]. Лицемерие Екатерины было безоговорочно поддержано высшим духовенством, которое было слишком напугано печальной переменой своего положения при Петре III, а пуще всего — потерей церковных вотчин. Хотя среди авторов манифеста от 28 июня не было членов Святейшего Синода, они тотчас же подхватили содержавшиеся в нем идеи, восхваляя в своих проповедях Екатерину II как защитницу православной веры [577]. Даже секуляризация 1764 г. не остановила потока лести. В связи с публикацией в 1766 г. «Наказа» Екатерины Святейший Синод утверждал, что «в Высочайшем «Наказе» изображено богоподобное желание, чтоб увидеть народ российский, сколько возможно по человечеству, учинившимся в свете благополучнейшем» [578].

Созывая Комиссию для составления проекта нового законоуложения, Екатерина II не сочла необходимым еще раз доказывать свою приверженность к православию, которую она обычно так любила подчеркивать. Она лично сочинила для этой комиссии руководящую инструкцию — известный «Наказ». В нем достаточно говорится о воле Божией и страхе Божием как основах общественной жизни и воспитания юношества [579]. Но слово «православный» встречается лишь дважды — в составе формулы «православная наша восточная греческая вера» [580]. Кроме того, в инструкции генерал–прокурору комиссии церковное право определялось как «чиноположение, или обряды, на вере основанные» [581]. Согласно «Наказу», гражданский закон покоится на страхе Божием и на законе Божием, который по сути трактуется как нравственный порядок. Со своей стороны, гражданский закон должен обеспечить беспрепятственное исполнение закона Божия. Таким образом, оба закона являются основой воспитания. В 16–й главе «Наказа» под названием «О воспитании» обнаруживаются протестантско–просветительские взгляды Екатерины II. «Всякий обязан учить детей своих страха Божия как начала всякого целомудрия и вселять в них все те должности, которых Бог от нас в десятоглавии Своем и православная наша восточная греческая вера во правилах и прочих своих преданиях требует» (§ 351). «Также вперяти в них любовь к отечеству, и повáдить их иметь почтение к установленным гражданским законам и почитать правительства своего отечества, как пекущихся по воле Божией о благе их на земли» (§ 352). «Чтобы ничего не дозволять, что может смутить отправление службы Божией, творимой в местах, к тому определенных, и чтоб порядок и приличное благолепие были гражданами наблюдаемы при крестных ходах и тому подобных обрядах» (§ 552). В «Наказе» нигде нет речи о господствующем положении православной Церкви, на которое она могла бы претендовать на основе существующей традиции. В § 79 признается, что преступления против веры — это тоже преступления, но императрица категорически высказывается против насильственного обращения в православие, выступая за полную веротерпимость. В 20–й главе, именуемой «Правила весьма важные и нужные», говорится: «В толь великом государстве, распространяющем свое владение над толь многими разными народами, весьма бы вредный для спокойствия и безопасности своих граждан был порок — запрещение или недозволение различных вер» (§ 494). «И нет подлинно иного средства, кроме разумного дозволения, православною нашею верою и политикою не отвергаемого, которым бы можно всех заблудших овец паки привести к истинному верных стаду» (§ 495). «Надлежит быть очень осторожным в исследовании дел о волшебстве и еретичестве», — провозглашает императрица в следующей главе [582]. Вряд ли Екатерина рассчитывала на полное согласие всех епископов с ее взглядами. Поэтому она действовала с дипломатической осторожностью и учредила комиссию для рассмотрения «Наказа» и определения мнения духовенства. Она состояла из Псковского епископа Иннокентия Нечаева, Тверского епископа Гавриила Петрова и архимандрита Платона Левшина. Комиссия пришла в полный восторг и, рискнув сделать лишь несколько стилистических поправок, докладывала императрице: «Какие премудрости сокровища в оном сочинении заключаются, мы тому больше дивимся, нежели словами открыть можем… Не можем не изъясниться, сколько скудному нашему рассудку есть вместительно, что оное сочинение в роде законодательства есть совершеннейшее… О, да соблаговолит Царь царствующих, чтобы сие Божественное законодательство благополучным увенчано было концом, и тем бы обрадовано было столь благодетельное Ее Императорского Величества сердце» [583].

В своих панегириках члены комиссии не сочли нужным указать на то, что в составе Комиссии по проекту нового законоуложения не предполагалось ни одного представителя многочисленного духовного сословия, в то время как даже самоедам было разрешено прислать своего делегата с соответствующими инструкциями. Были исключены также крепостные крестьяне, которых должны были представлять их помещики [584]. Высказывалось мнение, что Святейший Синод счел излишним проводить выборы представителей от духовенства якобы потому, что делегат от Святейшего Синода, архиепископ Димитрий Сеченов, мог считаться одновременно и представителем от духовенства, о нуждах которого Синоду было достаточно хорошо известно [585]. Но был ли Синод действительно информирован о нуждах духовного сословия? Сам Святейший Синод сомневался в этом и запрашивал мнения ряда епископов. Последние в свою очередь обратились к приходскому духовенству своих епархий (так было, например, в Малороссии). Среди черновиков Екатерины была найдена запись, которая, по–видимому, указывает на то, что императрица хотела предоставить Синоду урегулирование вопроса о представительстве от духовенства: «А о выборе и о присылке к оному Уложению духовных персон, сколько Святейший Правительствующий Синод соизволит». Остается неясным, имела ли в виду Екатерина представителей духовенства вообще или именно Святейшего Синода. Может быть, неучастие духовенства объясняется неудовольствием, которое вызвала его деятельность в предыдущих законодательных комиссиях подобного рода, еще до правления Екатерины II [586]. В докладе генерал–прокурора императрице читаем: «Что до духовенства касается, Святейший Синод, имея духовные и церковные положения, остается на прежних своих уставах. В случае же касающегося до церковнослужителей какого–либо положения, то тогда при рассуждении в собрание могут быть требованы депутаты от Святейшего Синода». Такому отношению к духовенству соответствует и тот факт, что в списке учреждений, которым были посланы копии «Наказа», Святейший Синод не значился [587].