К штатным преподавателям относились 8 ординарных и 9 экстраординарных профессоров, 9 доцентов и 3 преподавателя современных языков. Штаты преподавателей Казанской Академии ввиду организации миссионерской группы были увеличены. 25 лет службы давали профессорам право на звание заслуженного ординарного или заслуженного экстраординарного профессора, особый служебный статус и особое жалованье. В 1894 г. были повышены оклады и пенсии преподавателям академий и семинарий, а в следующем году введена особая форма для студентов и семинаристов [1561].
Устав академий вступил в силу в 1884/1885 учебном году, новый Устав семинарий — в 1885/1886 г. Для чтения курса по истории и критике русского раскола не было преподавателей, и потому он вводился лишь постепенно с 1886 г. В качестве дополнительного предмета и с отдельным финансированием в семинариях тех епархий, которые особенно страдали от распространения сект, вводилась история и критика сектантства. Еще ранее, в 1884 г., начал действовать новый Устав уездных духовных училищ, а в 1882 г. — епархиальных женских училищ.
В 90–х гг. опять всплыл план учреждения пятой академии в Вильне, который, однако, снова был отклонен отчасти из–за неблагоприятного отзыва Литовского архиепископа Алексия Лаврова [1562]. К 1900 г. в России имелось 4 духовных академии, 58 семинарий, 185 духовных училищ и 56 епархиальных женских училищ, содержавшихся за счет епархий, наряду с 13, относившимися к ведомству императрицы Марии Федоровны. В 1900 г. Святейший Синод израсходовал на духовное образование свыше 8 млн руб., из которых 3 млн были предоставлены епархиальным духовенством [1563].
Согласно новому Уставу, семинарии и академии были открыты, как и прежде, для лиц всех сословий. Окончившие семинарию или классическую гимназию при поступлении в академию должны были выдержать вступительный экзамен. Право выпускников семинарий поступать в университеты, существовавшее с 1863 г., в 1879 г. было отменено. В 1884 г. этот запрет был подтвержден, но в 1897 г. семинаристам открыли доступ в Варшавский, Дерптский (Юрьевский) и Томский университеты.
Отношение в обществе к новым уставам не было единым: положительным оценкам в консервативных газетах и журналах противостояли отрицательные — насколько это дозволяла цензура — в либеральной прессе. Профессора академий, заботясь о научной смене, были в своем большинстве недовольны отменой введенной в 1869 г. специализации, которая способствовала развитию богословской науки. Так, профессор Петербургской Академии В. В. Болотов писал в одном из частных писем: «Новый устав положил есть тьму… хочет научного бесплодия». Устав 1884 г., писал в 1892 г. профессор Московской Академии Н. А. Заозерский, сузил цели академии до минимума. Академия была низведена до учебно–воспитательного учреждения, до духовного училища, хотя и типа высшей школы [1564]. В 1905–1906 гг., в период работы Предсоборного Присутствия, при обсуждении реформы духовного образования критика в адрес уставов 1884 г. заметно усилилась [1565]. Оценивая эти критические голоса, следует учитывать, что подъем научного уровня академий, явившийся следствием уставов 1869 г., пошел на пользу всей православной Церкви, независимо от того, было ли это целью создателей тех уставов или нет. Устав 1884 г. отказался от далеких перспектив, ограничившись постановкой задач в местном российском масштабе. Он имел в виду не столько научное образование будущего духовенства и учителей Русской Церкви, сколько подготовку политически и конфессионально благонадежного церковно–административного персонала, который должен был к тому же поставлять преподавателей для духовных учебных заведений среднего и низшего звена. Уменьшение роли академий как научных учреждений проявлялось и в том, что были отменены публичные диспуты при присуждении ученых степеней. Теперь для получения степени доктора или магистра богословия было достаточно двух (редко больше) отзывов на диссертацию; кроме того, магистрант должен был защищать свои тезисы перед собранием ординарных и экстраординарных профессоров. В 1889 г. были изданы особые правила, увеличивавшие права Святейшего Синода в вопросах присуждения ученых степеней. В 1884 г. были установлены три категории магистерской и докторской степеней: богословия, церковной истории и канонического права. Результатом усилившейся при Победоносцеве цензуры явилось заметное снижение научного уровня богословских исследований [1566].
в) Во 2–й половине XIX и в начале XX в. уставы академий и семинарий в большей степени определяли развитие этих учебных заведений, чем то было ранее. При этом уставы 1867–1869 гг. совершенно по–разному сказались на жизни академий и семинарий. Если последним пришлось ощутить и теневые стороны полученных свобод, то в академиях они привели к оживлению научных интересов студенчества, из которого благодаря существовавшей до 1884 г. специализации вырос ряд выдающихся ученых и профессоров.
После реформы Александра II семинаристы устремились в университеты. Число поступающих в академии снизилось, но строгость отбора возросла. Уменьшение числа кандидатов в священники было тревожным симптомом, и, по всей вероятности, именно оно явилось главной причиной возобновления запрета семинаристам поступать в университеты. Духовенство все чаще пользовалось правом обучать своих сыновей в гимназиях, чтобы обеспечить им светскую карьеру и избавить от стесненного положения приходского священника или учителя семинарии и духовного училища. Раньше такого выбора не было. На семинарию стали смотреть как на кастовое учебное заведение. «Когда доступ в университет был закрыт для семинаристских воспитанников требованием от них аттестатов зрелости, — писал в своих воспоминаниях бывший семинарист, — совершенно пала и личная энергия. Семинария с тех пор обратилась в какое–то безотрадное учреждение, в какую–то темницу, охраняемую чисто полицейским надзором лиц инспекции, которая заботилась только о том, как бы поскорее сбыть свое дежурство, сходить на молитву и загнать учащихся в спальни, не справляясь, подготовлены ли их уроки, преодолены ли ими все трудности» [1567]. В николаевскую эпоху семинарист стоически переносил порочную педагогику бурсы с ее строгостями, ведь так было повсюду, и наказание принималось с покорностью, если казалось справедливым. С 60–х гг. в семинарских стенах повеял свободный ветер, особенно в старших классах. То было время освобождения крестьян и смягчения полицейского надзора, который при Николае I тяготел над всеми сословиями. Приезжая домой на каникулы, семинарист, будь он даже из семьи сельского священника, слышал о новых идеях и мог заглянуть в кипевшие дискуссиями церковные журналы. Начиная с 50–х гг., учащиеся семинарий, как и гимназий и университетов, все чаще принимали участие в политических событиях, в семинарии начали проникать даже социалистические идеи [1568]. Интересное свидетельство этому мы находим в воспоминаниях митрополита Евлогия Георгиевского (1868–1916), который в 80–х гг., в бытность свою семинаристом в Туле, подпал вместе со своими товарищами под влияние народничества [1569].
Эти оппозиционные настроения отмечены и в докладах обер–прокуроров. Так, в докладе от 1870 г. говорилось о том, что в поведении воспитанников семинарий замечалось огрубение, проявлявшееся в непослушании начальству; недостаточное развитие религиозного чувства приводило к пренебрежению молитвой и невнимательному поведению на богослужении в церкви [1570]. Такое положение вещей вполне соответствовало господствовавшему тогда среди всей учащейся молодежи России умонастроению, которое в современной и позднейшей литературе называли нигилизмом. То был дух времени, коренившийся не столько в недостатках воспитания, сколько в преклонении перед естественными науками, характерном для России 60–х гг., и этот дух требовал слепо следовать «научной» критике религии. Неразвитая православная апологетика была в сущности бессильна бороться с нападками на веру, и в духовной школе не могло быть и речи об апологетически выверенном и убедительном опровержении ошибочных выводов из естественнонаучных фактов. Вдобавок и сами преподаватели, в особенности молодые, порой бывали просто заворожены философией дарвинизма, позитивизма и материализма [1571]. С другой стороны, многие учителя семинарий никак не интересовались внутренней жизнью своих воспитанников. Старые педагогические шаблоны в новую эпоху оказались совершенно непригодными. Но, если отвлечься от духа времени, ответственность за равнодушие молодежи к вере, по мнению митрополита Евлогия, лежала на преподавателях, которые проявляли слишком мало заботы о своих воспитанниках и мало влияли на них: «Начальство было не хорошее и не плохое, просто оно было далеко от нас… Начальство преследовало семинаристов за усы (разрешалось одно из двух: либо быть бритым, либо небритым, а усы без бороды не допускались), но каковы были наши умственные и душевные запросы и как складывалась судьба каждого из нас, этим никто не интересовался… Из казенной учебы ничего возвышающего душу семинаристы не выносили. От учителей ожидать дружеской помощи было нечего… При таких условиях ни для кого семинария alma mater быть не могла. Кто кончал — отрясал ее прах» [1572]. Несколькими годами позже в письме чиновника обер–прокуратуры одному из епископов по поводу беспорядков в некоторых семинариях в 1893 г. можно прочесть следующее: «Причина беспорядков — бестактность инспекции и малоопытность ректоров… Наши помощники инспектора — именно полиция, а не воспитатели» [1573]. Да и откуда было взяться доверительным отношениям между учителями и учениками при постоянных сменах ректоров и инспекторов. В период от 1867–1869 гг. до назначения обер–прокурором Победоносцева положение стало меняться к лучшему, но при Победоносцеве ректор мог оставаться на одном месте не более трех лет.
