Софья Николаевна Карамзина пишет брату Андрею за границу 12 января 1837 года о своем посещении дома Пуш­киных в день свадьбы Екатерины Гончаровой, т. е. 10 янва­ря 1837 года. Вот что она говорит:

«Ну, итак свадьба Дантеса состоялась в воскресенье; я присутствовала при одевании мадемуазель Гончаровой, но ее злая тетка Загряжская устроила мне сцену, когда эти да­мы заявили, что я еду вместе с ними в церковь. Тетка, как говорят, из самых лучших побуждений опасаясь излишнего любопытства, излила на меня всю желчь, накопившуюся у нее за целую неделю посещений неделикатных просите­лей (имеются, очевидно, в виду лица, добивавшиеся пригласительных билетов на церемонию венчания); кажется, в доме ее боятся, никто не поднял голоса в мою защиту, чтобы по крайней мере сказать, что они сами меня пригласили; я начала было защищаться от этого нео­жиданного нападения, но в конце концов, чувствуя, что голос мой начинает дрожать и глаза наполняются слезами досады, убежала. Ты согласишься, что помимо доставлен­ной мне неприятности, я еще и была обманута в своих ожиданиях: невозможно было сделать наблюдения и рас­сказать тебе о том, какое было выражение лиц у актеров этой таинственной драмы в заключительной сцене развяз­ки».

Карамзина в течение двух с лишним лет почти ежеднев­но встречалась с сестрами Гончаровыми, и не пригласить ее на свадьбу было по меньшей мере неучтиво. Но Загряжекая, как мы видим, не постеснялась переступить все грани­цы приличия, запретив Карамзиной ехать в церковь на вен­чание. Софья Николаевна, как известно, слыла в великос­ветском обществе как женщина злоязычная и большая сплетница. И здесь она стремилась во что бы то ни стало присутствовать при развязке «таинственной драмы», чтобы было потом о чем рассказывать. Но у Загряжской, несо­мненно, были и более веские основания для того, чтобы так поступать, нежели желание избежать излишнего любопыт­ства и сплетен. Что сказала она Карамзиной, какую желчь излила, в чем упрекала, мы не знаем, но, надо думать, Екате­рина Ивановна высказала ей немало горьких истин, если та убежала в слезах...

Отношение Карамзиных к Наталье Николаевне уже по­сле смерти Пушкина резко критикует и сам П. А. Вяземский. Напомним читателю его слова: «Вы знаете, что в этом доме (Карамзиных) спешат разгласить на всех перекрестках не только то, что происходит и не происходит в самых сокровенных тайни­ках души и сердца. Семейные шутки предаются нескромной гласности, а следовательно, пересуживаются сплетницами и недоброжелателями... Все наши так называемые друзья, с их советами, проектами и шутками — ваши самые жестокие и ярые враги». По-видимому, и здесь Вяземский имел в виду Софью Карамзину и ее окружение.

Но Екатерина Дантес упрекает в «несчастьях» не только Карамзиных, но и Вяземских. В каких несчастьях? Возмож­но, она имеет в виду тот факт, что Вяземские, зная о дуэли накануне, не приняли никаких мер к ее предотвращению. В первые дни после смерти Пушкина Вяземский писал друзь­ям, что поэт завещал им всем защищать от великосветских сплетен невинную жену. Но через некоторое время, стре­мясь отвести подозрение в политический подоплеке дуэли, а главное, опасаясь, что и его могут обвинить в оппозицион­ных настроениях, Вяземский уже писал, что причиной дуэ­ли было легкомысленное поведение Натальи Николаевны в свете и ревность Пушкина, то есть чисто личные мотивы. Вслед за Вяземским так же высказывались и Карамзины в письмах к Андрею Карамзину, даже почти в тех же выраже­ниях: «Бедный Пушкин. Жертва легкомыслия, неосторож­ности, опрометчивого поведения своей молодой красавицы жены», — пишет Екатерина Андреевна (3 марта 1837 г.). «Бедная, бедная жертва собственного легкомыслия и людской злобы», — пишет о Наталье Николаевне Софья Карам­зина (10 февраля 1837 г.)».

Карамзины и Вяземские не понимали Пушкина, а не понимая его, не понимали и Наталью Николаевну. Теперь, когда опубликованы письма Пушкиной и ее сестер, написан­ные при жизни поэта, а в данной книге публикуются и их письма после его смерти, неправильные суждения этих «друзей» становятся очевидными.

«В истории трагической гибели Пушкина, — пишет Д. Д. Благой о Наталье Николаевне, — она была не виновни­цей, а жертвой тех дьявольских махинаций, тех адских коз­ней и адских пут, которыми был опутан и сам поэт».

 Нельзя не вспомнить здесь и распространение сплетен о «связи» Пушкина с Александрой Николаевной, о чем мы го­ворили выше. Это тоже шло из гостиной Карамзиных и да­же от В. Ф. Вяземской.

Мы несколько подробнее прокомментировали ту часть венского письма Екатерины Дантес, где она говорит о «мно­гих несчастьях», потому что, к сожалению, и до сих пор не­которые литературоведы находятся в плену устаревших взглядов, основанных на недостоверных материалах.

Теперь мы подошли к последнему, самому печальному периоду жизни Екатерины Николаевны. Как мы уже говори­ли, все эти годы она страстно хотела иметь сына, но роди­лись три дочери подряд, и это приводило ее в отчаяние. И Метман, и Арапова свидетельствуют, что несчастная жен­щина, по обету, ходила босиком в местную часовню, где со слезами часами молилась о даровании ей сына. Вероятно, все эти самоистязания и нравственные переживания силь­но подорвали ее здоровье, недаром Арапова говорит: «Разо­чарование в надеждах и ревниво гложущее горе, подтачи­вая организм, преждевременно свели ее в могилу». Четвер­тые роды были, как мы знаем, неудачными, но вот 22 сен­тября 1843 года она, наконец, родила долгожданного сына, стоившего ей жизни.

В своих воспоминаниях Л. Метман говорит, что почти ежедневно о течении болезни Екатерины Николаевны со­общал Геккерну домашний врач Дантесов доктор Вест. В ар­хиве сохранились три письма Геккерна за этот период, ко­торые мы и предлагаем вниманию читателей.

«Вена, 14 октября 1843 г.

Любезный Демитрий.

Вы были уведомлены о тяжелых, мучительных родах ва­шей бедной сестры, нашей славной, доброй Катрин. Она родила здорового мальчика, своего четвертого ребенка. Вследствие этих тяжелых родов Катрин опасно заболела, у нее послеродовая горячка. И хотя ее положение значитель­но лучше вот уже несколько дней, я считаю своим долгом со­общить вам о ее болезни. Жорж не может вам написать, он не знает вашего адреса в России, который всегда надписы­вала жена, а он не хочет у нее спрашивать, чтобы ее не вол­новать.

Врачи пишут мне, что улучшение состояния больной продолжается, но что они не могут ничего предсказать до истечения известного времени. Впрочем, Катрин крепкая женщина, у нее много мужества, моральное ее состояние превосходно, поэтому я очень надеюсь сохранить эту слав­ную, добрую женщину, которая является одновременно и хорошей супругой, и прекрасной матерью.

Я должен вам сказать всю правду, любезный Демитрий, вот что мне пишет откровенно врач: «Причины болезни г-жи де Геккерн следующие...(многоточие в подлиннике) тяжелый конец беременности, трудные роды, моральные причины, о которых я не должен распространяться, но которые оказывают огромное влияние на роженицу». А знаете ли вы, что это за моральные при­чины? Это огорчение, которое вы ей причиняете, не сдер­живая ни одного обязательства, взятого вами в отношении ее. Пожалуйста, милостивый государь, напишите ей хоро­шее письмо и успокойте ее в отношении будущности ее се­мейства, постарайтесь, на конец этого года вы уже должны ей 20 тысяч рублей. Будьте добрым братом и не оставляйте мать, которая является вашей сестрой и имеет четырех де­тей.

Как только у меня будут хорошие вести, я немедленно вам об этом сообщу. Примите, прошу вас, уверение в моей искренней преданности.

Б. де Геккерн.

Спокойствие и твердость Жоржа достойны удивления, хотя у него очень тяжело на сердце».

«Вена, 18 октября 1843 г.

Милостивый государь.

С тех пор, как я вам писал, я получил несколько писем о нашей дорогой больной; было и хорошее и очень плохое со­стояние, но в общем я сейчас более спокоен. Вчера вести были плохие, а сегодня значительно лучше. Она переносит ужасные боли с ангельским терпением и мужеством; среди самых ужасных страданий именно она утешает окружаю­щих. Дети здоровы, мальчик большой и крепкий.