Просчеты (мягко говоря) того принципа, который, не способ­ствуя установлению истины, а, наоборот, удаляя от нее, был поло­жен Вересаевым в методологическую основу его первого труда о Пушкине, особенно рельефно дали себя знать в его втором труде — «Спутники Пушкина». Положив в основу ее все тот же собранный и систематизированный им свод свидетельств современников, Ве­ресаев здесь, выступая уже полностью как писатель, набрасывает целую галерею сжатых портретов-характеристик этих современ­ников, в большинстве своем находившихся в непосредственном общении с Пушкиным. Справедливость требует сказать, что по обилию собранного материала и по живости изложения этот двух­томник Вересаева и полезен, и читается с немалым интересом. Но и здесь намеренный отказ автора от критического подхода к при­влекаемым материалам привел к не менее, а порой даже более тяж­ким последствиям.

Едва ли не самое большое место отведено им в нем Н. Н. Пуш­киной. Но именно тут-то указанные просчеты, точнее (в данном случае это нельзя прямо не сказать) пороки, проявляются с наибо­льшей выпуклостью и силой. В резко отрицательной ее характери­стике автор, пожалуй, больше, чем где-либо, следует Щеголеву как своему «классическому» образцу. Но, к великому сожалению, «уче­ник» в данном случае превзошел «учителя». В рисуемом им образе Гончаровой-Пушкиной-Ланской он не находит ни одной сколько-нибудь положительной черты. Даже то, как мучительно пережива­ла она смертельное ранение мужа, Вересаев склонен, подходя к этому уже как врач, приписывать крайнему эгоизму ее натуры. А результатом и апогеем такого — сплошь отрицательного — отноше­ния является выдвинутая им версия истории и, главное, подопле­ки второго ее замужества. Из монографии Щеголева он заимство­вал рассказ иностранца де Кюльтюра о беседе с некоей велико­светской дамой, поведавшей ему о многочисленных любовных по­хождениях императора Николая I, который, получив от очередно­го предмета своих вожделений то, чего добивался, устраивал с по­мощью близких ему людей этой женщине брак, обеспечивая изб­раннику последующую блестящую карьеру, к полному удовольст­вию и его самого, и всех его близких. Именно в духе собеседницы де Кюльтюра объясняет Вересаев и приводимый им «целый ряд странностей», имевших место при выходе Пушкиной замуж за ге­нерала П. П. Ланского. А устанавливая между всеми этими «стран­ностями» очень на первый взгляд и логически и исторически убе­дительную причинно-следственную связь, автор сперва подводит читателей к выводу, а в конечном счете и сам прямо утверждает, что между Пушкиной и царем были близкие отношения, и «покла­дистый» Ланской как раз стал тем избранником, который охотно пошел на то, чтобы результат этих «очень нежных отношений... покрыть браком» с ней.

Однако на деле это искусно воздвигнутое здание оказывается построенным на песке. Все перечисленные его зодчим «странно­сти» взяты им, прямо со ссылкой на первоисточник, из воспомина­ний Араповой (кстати, Вересаев считает ее не крестной, а родной дочерью Пушкиной и царя, что, судя по ее воспоминаниям, она и сама была бы не прочь подсказать читателям). Он словно забыл, что в этой же своей книге неоднократно объявляет их насквозь «лживыми», а в главке-портрете, посвященном Наталье Николаевне, прямо пишет, что в сообщениях Араповой «нельзя верить ни одному слову».

Помимо воспоминаний Араповой Вересаев в доказательство истинности своей версии опирается еще на два «сообщения». Пер­вое из них основано на действительном факте. В связи с юбилеем лейб-гвардии конного полка, шефом которого был Николай I, командир его, Ланской, решил поднести ему альбом с портретами офицеров полка, а царь пожелал, чтобы в нем был помещен, поми­мо самого Ланского, и портрет его жены. Альбом сохранился, и оба эти портрета Ланских воспроизводятся в данной книге.

Во втором сообщении (запись пушкиниста Якушкина со слов очевид­ца) тоже идет речь об ее портрете. В середине прошлого века в Московский Исторический музей пришел неизвестный человек и предложил приобрести у него золотые часы с вензелем Николая I, запросив за них огромную по тому времени цену — две тысячи руб­лей. Когда это вызвало удивление, он открыл вторую секретную заднюю крышку, в которую был вделан миниатюрный портрет На­тальи Николаевны, присовокупив к этому достаточно фантастиче­ский рассказ о том, как часы к нему попали. Неизвестному было сказано, что о его предложении надо подумать и посоветоваться, и предложили зайти еще раз, после чего он бесследно исчез, а что стало с часами и куда они делись, до сих пор остается неведомым. Скорее всего часы были ловкой подделкой в расчете, что на такое сенсационное предложение клюнут и сразу же — сгоряча — согла­сятся за любую цену их приобрести. А что касается полкового аль­бома, то и это поддается очень простому объяснению. Мы знаем, что Николай, который еще при жизни Пушкина не был равноду­шен к прелестям и обаянию его жены, хотел, по словам самого поэ­та, украсить свои балы и приемы присутствием этой красавицы из красавиц. Через несколько лет после смерти поэта он, как и восхи­щавшаяся ею императрица, снова пригласил ее бывать при дворе. Захотел царь украсить ее портретом и юбилейный альбом.

Тем труднее понять, как мог автор «Спутников Пушкина» на та­ком зыбком основании выдвинуть — и не как рабочую гипотезу, а как непреложную истину — свою версию, будучи, видимо, столь увлечен ею, что даже не заметил того, что должно было бы его на­сторожить и предостеречь. Ведь, повествуя обо всем этом, да к то­му же в столь неприятно режущем ухо развязно-игривом тоне, он буквально повторял — притом уже в неприкрытом виде — те наме­ки, которые содержались в грязном и гнусном анонимном паскви­ле 1836 года. Только там они делались в отношении жены Пушки­на, а здесь — его вдовы.

Обо всем только что мною сказанном тяжело и больно писать. Можно вполне понять авторов книги, которые, не найдя в изучен­ном ими материале ничего подтверждающего версию Вересаева, а, наоборот, многое такое, что ей прямо противостоит, решили со­всем этого не касаться. Но книги Вересаева до сих пор пользуются очень большой популярностью, а в данном случае и мое умолчание могло бы быть сочтено за знак согласия. Вот почему я счел необхо­димым и упомянуть о содержании вересаевской версии, на кото­рую к тому же склонны были поддаться некоторые пушкинисты, и подвергнуть ее объективному критическому рассмотрению.

Примечательно, что, давая свою резчайшую оценку личности жены поэта, Вересаев одновременно ссылался на крайнюю ску­дость материала, на котором она основана: «Мы, в сущности, зна­ем очень мало о Наталье Николаевне и ее взаимоотношениях с му­жем, не имеем никакого представления об ее характере, нам неиз­вестны силы, которыми она властвовала над мужем и заставляла его исполнять свои хотения». И еще примечательнее, что это «ре­шительное» незнание внутреннего мира Натальи Николаевны, ее переживаний он объяснял (в устах автора книги «Пушкин в жиз­ни» это было начавшимся пересмотром ее методологических по­зиций) почти полным отсутствием писем: «До нас дошло всего два-три письма Натальи Николаевны чисто делового характера и уже послепушкинской поры ее жизни».

Из этого признания Вересаева становится особенно очевид­ным то огромное значение, какое имела находка в гончаровском ар­хиве большого числа писем Натальи Николаевны и ее сестер. В книге «Вокруг Пушкина» мы смогли познакомиться, помимо всего лишь трех писем жены поэта, известных автору «Спутников Пуш­кина», еще с четырнадцатью письмами ее самой и сорока четырьмя письмами сестер Екатерины и Александры.

Правда, чтение этих писем словно бы может несколько разоча­ровать. Снова и снова настойчиво повторяются чуть ли не во всех них, как бы лейтмотивом, просьбы к старшему брату — главе про­мышленного гончаровского дела — присылать полагавшиеся им от него деньги. Но это было связано с крайне тяжелым материальным положением семьи, сперва обладавшей очень крупным, но затем промотанным дедом состоянием, и к этой поре почти разоренной. При этом не следует забывать, что писались письма в условиях того времени, которое Пушкин предельно точно назвал «веком-торга­шом», все сильнее дававшим себя знать разложением поместно-феодальных и развитием новых — буржуазных общественных отноше­ний. Напомню, что и в рабочих тетрадях самого Пушкина, который очень горько переживал необходимость «торговать» своими стиха­ми, но понимал, что без этого он не может предаваться своему глав­ному и бесконечно дорогому для него делу — литературному творче­ству, не завися от покровительства царского двора и вельмож-меценатов («без денег и свободы нет»), мы тоже часто встречаем, наряду с записями новых произведений, колонки цифр — подсчетов стихо­творных строк и т. п. и соответственно получаемой за это платы.