Добрая мать моя много плачет: неприятная сцена с старым Богуславом подействовала сильно на ее нервы. Вокруг меня все уныло! Приезжай ко мне, друг мой!» — и проч.

В два часа ночи пустынный дом в лесу снова оживился шумной беседой. Фома прибыл из Семипалатского. Услужливый самовар кипел перед друзьями, сидящими на медвежьей софе, а посреди комнаты хозяйка собирала ужин для залетного гостя.

Первая, великая ошибка Наполеона в знаменитую кампанию 1812 года наконец стала невозвратною: армия Багратиона успела ускользнуть от грозных полчищ под предводительством маршала Давуста[23] и короля Вестфальского[24], ее преследовавших, и соединилась с главною армиею, лишь только прибывшею к стенам Смоленска. Необозримое пространство окрестных полей покрылось русскими биваками. Торжественное ожидание великого события заступило место робости в сердцах жителей. Это чувство не походило на уверенность в безопасности — столь обманчивой в ратном деле, но — на грозный покой воина, которого многочисленные враги застали безоружным, но который успел уже накинуть броню и обнажить, на отчаянную защиту, свой пагубный меч. Казалось, старые красные стены Смоленска облеклись новым могуществом и внушали большую доверенность к чудовищной толстоте своей, к зубцам, надежной защите стрелков, и к высоте, на которую никакие лестницы не пособят взойти при малейшей обороне. Утренний дым из труб поднимался как бы радостнее — каждый знал наверное, что сегоднишнего обеда не будет принужден разделить с врагом. День прошел спокойно, и ночь, менее прежних тревожная, осенила дремлющий стан и город, на судьбу которого обращено было теперь внимание целого мира. Два страшных атлета, готовясь на смертный под стенами его бой, опочили богатырским сном; несколько дней продолжалось бездействие.

Наконец ночь пятого августа накрыла землю. Окрестности Смоленска, занятые на необъятное пространство армией, оглашались перекличкою часовых; но тишина господствовала в лагере — солдаты спали. Они не опасались нечаянного нападения близкого и сильного врага — над ним бодрствовал верный, неусыпный страж на полях Красного: надобно было перешагнуть чрез труп его, чтоб напасть на Смоленск.

На биваках авангарда, уже известного читателям, распространялось грозное молчание, но не сон. До озабоченного слуха доходили только ветер, шумящий в кустах, и свист по цепи. Воины, с оружием в руках, были в ежеминутной готовности вступить в дело. Они чувствовали великий долг свой; на них возложена была участь России — безопасность целой армии. Перед ними стояло ополчение Европы, предводимое победителем многих народов, героем бесчисленных побед: они первые должны были выдержать натиск его грозных сил и упорным сопротивлением задержать приближение к Смоленску.

Около полуночи особенное движение послышалось в лагере. Оно становилось слышнее и слышнее. Конский топот разносился по всему стану. Офицеры бросились к своим постам. Два всадника встретились один с другим и остановились.

— Князь, это ты? — вскричал один.

— А! Богуслав! — отозвался Тоцкий. — Что слышно?

— С аванпостов примчался казак: неприятель движется.

— Слава богу! — воскликнул Тоцкий. — Пора уже!

Кони, как из лука стрела, кинулись в сомнительный и чуткий мрак: друзья расстались, и вслед за сим пронзительный вой бесчисленных труб, грохот всех барабанов и крики — тревога! — огласили молчаливую долину. Эхо побежало по спавшим лесам. Стаи птиц поднялись с неслыханным криком в воздух. Ужас поразил окрестности — в каком испуге проснулись они! Матери, прижав младенцев своих к захваченному трепетом сердцу, кинулись спасать их от наставшего бедствия. Крестьяне, вооруженные кто чем мог, провожали семейства свои в леса. Темнота ночи наводила еще больший ужас. Дети кричали. Повозки мчались по деревням… все молились.

Недоставало света, чтоб открыть для глаз великолепную картину лагеря и ту пестроту движений, которые произвела тревога. Все закипело. Умолкнувший вой барабанов и труб заменился странной разноголосицей, понятной только уху солдата. Топот и ржание лошадей, брякотня оружий, суетливый говор строящихся рядов — все сливалось в один шум, неразборчивый, но ясно возвещавший каждому, что настал грозный час судьбы; что в этом вероломном мраке приближается неприятель… Одни громкие, спокойные голоса начальников ясно отливались по колоннам: «отряхнуть фитили», «прибить заряды», «выслать застрельщиков», «оглядеть кремни» — носилось по линиям выстроенных войск. Мало-помалу тишина улегалась; говор становился тише и тише, и вдруг сигнал приближения начальника, громкая команда — смирно! — полетела по колоннам мрачного лагеря.

Мертвое молчание водворилось повсюду. Несколько человек верхами прискакали к правому флангу…

— Друзья! — раздался мужественный голос перед рядами. — Перекрестимся и возложим твердое упование на бога: он будет заботиться о жизни нашей — нам теперь не до того. Дерзкий разбойник вбежал на нашу родину… на рассвете мы увидим против себя толпы его рабов… Они идут грабить наши дома, наругаться над святыней; резать наших жен и детей… Друзья! Царь и отечество взывают к нам и требуют защиты… На нас смотрит целая армия… за нас бог, защитник святыни… за нами дети наши! С богом, друзья; поздравляю вас с наступающим делом.

Грозное — ура — загремело повсеместно; все узнали голос Неверовского, бестрепетного вождя, любимца победы. Он объехал все колонны, и приближение его к каждой окликалось клятвами умереть смертию храбрых и воплями угроз вероломному пришлецу.

На правой оконечности стана, в частом и высоком кустарнике, поставлена была батарея из шести орудий конной роты полковника князя Тоцкого; сзади кустов расположена была кавалерийская колонна под командою майора, графа Свислоча: два эскадрона драгун и двести казаков составляли оную. На левом фланге стояла другая полурота Тоцкого, и для прикрытия ее кавалерийский отряд, порученный полковнику Богуславу.

Князь находился при первой полуроте: он сошел с лошади и сел на лафетный ящик, его окружили офицеры; мрачное молчание едва прерывалось ржанием лошадей.

— Благородные животные предчувствуют близкий бой, — сказал Тоцкий, — сколько раз замечал я, что они смирно никогда не стоят перед сражением.

— Где полковник? — раздалось сзади.

— Храбрый граф Свислоч, — отозвался Тоцкий, узнавший его голос, — счастливы ли вы?

— Совершенно счастлив, милый князь; давно пора драться. Насилу бусурманы надумались, как пришел Багратион: мы теперь можем с ними потягаться!

— Что ваши драгуны?

— О, мои драгуны так и просятся поточить палаши о французских латников. Порасстройте только ряды неприятельские вашей картечью; или пусть-ко залетные гости попробуют гикнуть на батарею вашу — смело, князь, давайте им залп под нос, уже у нас не отобьют орудий: вот вам голова и руки мои, что успеете чинно отскакать; а там, как увидим, что вы опять готовы, то мы — вправо и влево; а вы им снова русского хмелю. Слышите, ребята, — продолжал он, обращаясь к канонирам, — надейтесь на нас как на каменную стену… Вот, ей-богу, не выдадим!

Артиллеристы любили графа Свислоча; он часто бывал на их батарее и любил побалагурить.

— Мы знаем, ваше сиятельство, — отозвались некоторые, — что вы не любите выдавать; в вас кровь русская, сила богатырская; французы уж вам давно знакомы.

— Нет, ребята, — отвечал граф, — я этих французов не знаю: те, с которыми я знаком, были молодцы, огненные головы, народ отчаянный — с теми любо бывало сцепиться; а это французики, новички, крендели наполеоновской стряпни: на них бы полицейскую команду выслать довольно.

Солдаты смеялись, офицеры осыпали похвалами мужественного графа и его драгунов; Тоцкий сидел рассеянно на лафете.

— Ваш Ардатов командует центром первой линии, — продолжал граф, — а левую вашу батарею прикрывает Богуслав. Кстати, он лихой малой и молодец на коне… Что ж, полковник, вы велите мне убираться: вы составляете планы, как бить гостей?